Мао Цзэдун

Пекин, писал Мао в дневнике, подобен тиглю, который переплавит любого.

На поезде, неторопливо приближавшемся под массивными городскими стенами из серого кирпича к новому зданию вокзала, студент из далекой провинции прибыл в бурлящий интеллектуальным и политическим брожением мир. Несколькими месяцами позже этот мир даст ему совершенно иное представление о путях спасения страны.

Перед отъездом из Чанша Мао серьезно усомнился в том, что действительно хочет отправиться вместе с товарищами во Францию. Одной из проблем были деньги. Добыть двести юаней на дорогу представлялось еще возможным, но где взять сотню, необходимую для изучения французского языка? Корень зла крылся именно в языке: всю жизнь Мао пытался освоить английский и в конце концов научился письменно выражать свои мысли при помощи словаря, однако разговорная речь ему не давалась. Что же касается французского, то с ним, как подозревал Мао, будет еще хуже. Склонность к изучению языков отсутствовала у него настолько, что даже уроки официального пекинского диалекта превращались в пытку. На всю жизнь сохранил он тягучую хунаньскую манеру речи, по которой собеседник сразу же узнавал жителя Сянтани.

Однако имелись и иные соображения. Мао по-прежнему задумывается о карьере учителя. «Овладеть иностранным языком, безусловно, неплохо. Но это ничуть не лучше, чем заняться преподаванием. Нести знания другим куда почетнее». Он убеждал себя в том, что нельзя всем руководителям «Научного общества новой нации» покидать страну одновременно. Если Цай Хэсэнь и Сяо Юй уедут во Францию, то ему необходимо остаться: ведь должен же кто-то нести в массы идеи реформ. Но, похоже, главной причиной отказа от поездки в Париж стал все-таки языковой барьер.

В беседе с Эдгаром Сноу акцент тем не менее оказался смещенным: «Я ощущал, что мне не хватает знаний о Китае в первую очередь, что время, проведенное на родине, принесет мне намного больше. У меня были свои планы».

Старый знакомый по Хунани, профессор Ян, в чьем пекинском доме гостили какое-то время Мао и Сяо Юй, дал бывшему ученику рекомендательное письмо к университетскому библиотекарю Ли Дач-жао. Тот принял Мао на работу своим помощником. Ли всего на пять лет старше Мао, однако фундаментальные познания и широкая популярность делали его представителем иного поколения. В очках в тонкой металлической оправе исполненное достоинства лицо Ли Дачжао напоминало чем-то Бакунина. Незадолго до этого Ли вместе с Чэнь Дусю возглавил издание любимого журнала Мао «Синь Циннянь».

Пределом мечтаний показалась Мао работа в крошечной комнатке по соседству с кабинетом Ли Дачжао, размещавшимся в старой университетской башне, что высилась совсем рядом с Запретным городом[17]. Молодой человек с гордостью сообщил родственникам: «Меня приняли в штат сотрудников Пекинского университета». Но по прошествии весьма короткого времени Мао разочаровался.

«Потолок в комнатке настолько низок, что люди избегали заходить ко мне. В мои обязанности входило регистрировать имена читателей, приходивших работать с газетами, но для большинства посетителей я просто не существовал. Среди них было немало видных деятелей движения возрождения. Они очень интересовали меня, я пытался заговаривать с ними на темы политики и культуры, но собеседники постоянно оказывались слишком занятыми. У них не было времени выслушивать рассуждавшего на хунаньском диалекте помощника библиотекаря».

В который раз Мао ощущал себя крошечной рыбкой в огромном пруду. Неудовлетворенность своим положением легко угадывается в написанных им через двадцать лет воспоминаниях. Когда Мао задал вопрос после лекции, прочитанной Ху Ши, первым китайским философом, осмелившимся писать на живом разговорном языке, то профессор, узнав, что к нему обращается даже не студент, а всего лишь помощник библиотекаря, величественным взмахом руки отослал любопытного прочь.

Трудности осложнялись и дороговизной столичной жизни. Те восемь долларов, которые Мао получал за работу, составляли меньше половины заработка рикши и уходили лишь на предметы самой первой необходимости. Вместе с прибывшими из Хунани друзьями он снимал комнату в традиционном пекинском доме — одноэтажном строении с крошечным внутренним двориком. Дом стоял примерно в двух милях от университета в районе Саньяньцзин, неподалеку от Сидани — оживленной торговой улицы к западу от Запретного города. Ни электричества, ни водопровода там не было. На восьмерых проживавших в комнате человек приходилось одно ватное пальто. В морозы, когда температура опускалась ниже десяти градусов, приятели выходили из дома по очереди. Пища готовилась на небольшой пузатой печке, а денег на покупку брикетов из угольной пыли для отопления кана — традиционной китайской лежанки — у них не было, и для того чтобы согреться ночью, друзья тесно прижимались друг к другу. «Когда мы все устраивались на кане, даже вздохнуть полной грудью было невозможно, — вспоминал о том времени Мао. — Если я хотел повернуться, требовалось предупредить об этом остальных».