Мао Цзэдун

Скорее всего Мао прочел эту публикацию, однако она, похоже, не произвела на него особого впечатления. Анархизм, исповедуемый множеством эмигрантских группировок в Париже и Токио, казался ему значительно интереснее. Причиной тому было отрицание анархистами всяких авторитетов, что весьма привлекало китайскую молодежь в ее попытках сбросить с общества оковы конфуцианства. Программу отправки студентов на учебу в Париж тоже разработали анархисты. Когда образованный китаец говорил о «социальной революции», то в большинстве случаев имелся в виду анархизм, а не марксизм. Определяя большевизм как «сокрушительную приливную волну, несущую человечеству свободу», далее Ли Дачжао развивал мысль в духе самых последовательных анархистов: «Отпадет необходимость в конгрессе, парламенте, не нужен будет ни премьер-министр, ни его кабинет, изживут себя законодательство и власть. Вот как понимает основную идею революции двадцатый век». До начала 20-х годов китайские марксисты и анархисты считали друг друга кровными братьями, сражающимися плечом к плечу, только разным оружием.

Под влиянием ректора Цай Юаньпэя, человека самых радикальных взглядов, Пекинский университет быстро стал организационным центром анархистских деятелей. В университете начали преподавать курс эсперанто — языка, который анархисты хотели подарить освободившемуся от границ миру. Студенты украдкой передавали друг другу экземпляр «Фухучжи» («Наставление по укрощению тигров»), автором которого был Лю Шифу, известный своей активной пропагандой «коммунизма, антимилитаризма, синдикализма, атеизма, вегетарианства, универсального международного языка и всеобщей гармонии».

Анархизм стал для Мао откровением. Позже он признал, что вел долгие дискуссии относительно путей реализации анархистских идей в китайской действительности. Летом 1919 года Мао написал статью, совершенно недвусмысленно выражающую его взгляды:

«Есть одна партия, опирающаяся исключительно на насилие. Ее девиз — «Делай другим то же, что они делают в отношении тебя». В борьбе с аристократами и капиталистами эта партия идет до конца. Вождем ее является родившийся в Германии человек, которого зовут Карл Маркс. Есть и другая партия, более сдержанная. Она не гонится за скорейшими результатами, для нес важнее понять нужды простого народа. Все люди, учит эта партия, должны добровольно трудиться и оказывать друг другу помощь. Что же касается аристократов и капиталистов, то будет вполне достаточно, если они раскаются и обратятся лицом к добру. В таком случае они научатся работать и помогать людям. Убивать их вовсе не обязательно. Идеи этой партии более доходчивы и всеобъемлющи. Она ставит перед собой цель объединить весь мир в одну страну, превратить человечество в большую семью, где каждый будет жить в мире, согласии и достатке… Вождя этой партии зовут Кропоткин, а родился он в России».

В статье Мао обнаружил полное незнание марксизма и его российских последователей — Ленин в ней даже не упоминается. Зато налицо явное неприятие насилия, пусть даже и революционного. Позиция Мао изменяется и зреет, он уже не тот, каким был три года назад, когда страстно защищал Мясника Тана. В двадцать пять лет он начал глубоко задумываться о целях и средствах их достижения, об обществе, которое оправдывает любые средства. Анархизм — с его подчеркнутым акцентом на образование, волю личности и культ индивидуализма — устраивал Мао куда больше, чем марксизм или почерпнутый у Кан Ювэя утопизм. Истинным анархистом Мао так и не стал, однако влияние анархистских идей наложило отпечаток на всю его политическую карьеру.

Проведенная в Пекине зима принесла Мао много новых впечатлений.

В 1918 году столица являлась символом происходивших в стране перемен — болезненных и вдохновляющих, грандиозных и будничных. За пурпурной стеной Запретного города в окружении тысячи евнухов подрастал маленький император. Маньчжурские чиновники, их семьи и родственники составляли треть миллионного населения Пекина. Из северных районов, лежавших за Великой стеной, в город по-прежнему приходили караваны верблюдов. По улицам, сопровождаемые слугами на коренастых монгольских лошадках, разъезжали роскошные экипажи знати.

Однако широкие, проложенные еще в эпоху династии Мин проспекты, по которым весенние ветры гнали тучи невесомой лессовой пыли, уже покрывались асфальтом. Распугивая горожан, появлялись первые автомобили, в которых чинно сидели генералы, политики и их любовницы. Если в Чанша рикша был редкостью, то в Пекине их насчитывалось тогда около 20 тысяч — в два раза больше, чем три года спустя. На плацах посольского квартала маршировали иностранные солдаты.

Состоятельные горожане развлекались в парках катанием на коньках по ледяной глади замерзших прудов, а на узеньких немощеных улочках среди потрясающей нищеты играли в свои незамысловатые игры изможденные детишки бедноты. «Ноги и руки их покрывали язвы или шрамы от язв, — писал современник. — Многие страдали водянкой, слепотой, часто встречались ввалившиеся носы и заячья губа».