Марадентро

И почему он продолжает хвататься за эту нелепую идею, хотя размышления подталкивают его к тому, что он должен от нее отказаться?

Он бил по лбу кулаком, шепотом проклиная себя за отсутствие такта. Достаточно было взглянуть на Айзу, чтобы понять, до какой степени ее поразили его слова и какое смятение он внес в душу девушки, будто мало ей всего пришлось перенести.

Почему он поступил так безрассудно и кто его к этому подтолкнул?

Канайма!

Ответ возник сам собой, и это было так неожиданно, что у него вдруг появилось ощущение, будто дождь завис в воздухе и Земля перестала вращаться, оттого что в ночной тишине прозвучало, пусть даже шепотом, это ненавистное и ужасное имя.

Канайма. Демон сельвы, дух мщения, Зло в чистом виде, – только он мог продиктовать ему на ухо эти слова, заставил его их повторить, не дав времени подумать, какой вред они могут нанести, потому что Канайма с древних времен был подстрекателем, толкая человека на всякие преступления, из-за которых он бросался в пасть каймана, навсегда исчезал в лесной чаще или разносил себе череп.

Но кто его вызвал? Тот, кто убил старателя, чтобы украсть его камни, изнасиловал ребенка, сознательно заразил корью дикарей или нарушил самые священные табу Гвианы?

– Я схожу с ума?

Вопрос, прозвучавший еле слышно, так и остался витать в ночи – насыщенной влагой, черной, угрожающей. Вопрос, для которого, наверно, не было более подходящего места на свете, как берег реки в гвианской сельве глухой дождливой ночью, когда с трудом можно разглядеть даже собственные ладони.

Он долго просидел там неподвижно – съежившись, размышляя о новых одолевающих страхах, – как вдруг противоположный берег осветил мощный луч света, обводя каждый участок, скользнул по ходившему ходуном мосту, который с каждым разом все сильнее толкала вода, и остановился на его осунувшейся физиономии и потухших глазах.

– Что стряслось, венгр? – насмешливым тоном осведомился Салустьяно Барранкас. – Ты что, специально сюда ехал, чтобы подхватить пневмонию?

– Да вот, сижу размышляю.

– Тоже мне, нашел место для размышлений, – заметил Барранкас. – Мысли промокнут. Заходи ко мне в палатку.

Венгр последовал за ним и пристроился к огню, растирая руки и плечи, пока тот стаскивал с себя тяжелый плащ, шляпу и резиновые сапоги.

– Снимай одежду, – сказал Круглолицый, вешая на крючок тяжелую кобуру. – Я не собираюсь тебя насиловать, и мне не нравится сбрасывать в реку лишних покойников, хватит и тех, без которых никак нельзя обойтись. – Он помолчал, налил кофе в два больших ковшика и один протянул ему, усаживаясь напротив. – В ком проблема? В матери или дочери?

– В Канайме, – под насмешливым изучающим взглядом собеседника произнес Золтан и добавил: – Ты веришь в Канайму?

– Послушай, старик! – с расстановкой ответил тот. – Я «налоговый инспектор» этой навозной кучи и поэтому не имею права верить в глупости, но как говаривала моя бабка галисийка: «Чего и греха таить, не без этого». Я провел в сельве слишком много лет, чтобы отмахнуться от того, чье имя нельзя произносить вслух.

– И что же такое Канайма?

– Смотря к какому племени ты обратишься с этим вопросом. Для арекуна это дух мщения: мертвец, который хочет навредить живому и так как не может с ним справиться, то выбирает орудием мести другого живого. Он лишает того тени, преследует и мучает, пока не подтолкнет к убийству. Если человек его совершает – через три дня возвращает ему тень и душевный покой. Однако для макиритаре это демон угрызений совести, который бродит по сельве, пока ему не удастся проникнуть в тело какого-нибудь человека, у которого совесть нечиста, и изводит его, пока тот не наложит на себя руки. А по-моему, это всего лишь временное помешательство, как «кафард» в пустыне или «амок» на Востоке.

– Ты встречал кого-нибудь в таком состоянии?

– Среди старателей это часто случается, потому что они целыми днями стоят в воде, под палящим солнцем, до темноты в глазах выискивая камушки, которые почти никогда не появляются. Человек неожиданно вскрикивает и бросается к пираньям или убегает в лес и вешается на сейбе. Помнишь негра Томаса, Вашингтона Родригеса или того лысого чеха, который травил анекдоты, а потом вышел на крыльцо и выстрелил себе в рот?

– Негр был наркоманом, а Вашингтон за всю свою собачью жизнь не нашел ни одного камня, который бы стоил тысячу болов.

– А чех?

– Поди узнай!

Они долго сидели молча, по разные стороны очага, пили небольшими глотками обжигающий кофе, который на самом деле был всего лишь разогретым настоем огуречной травы, и круглые глазки Салустьяно Барранкаса, похожие на старые медные монетки, приклеенные к плоской физиономии, буравили венгра, пытаясь проникнуть в сокровенные мысли товарища.

– Что тебя беспокоит? – не выдержал «налоговый инспектор». – Тебе же нравится такая жизнь, ты сам ее выбрал и всегда относился к «поиску» спокойно. Если прет удача – хорошо, а если она не дает о себе знать – потерпим. – В его улыбке мелькнуло лукавство. – Что, почувствовал, что старость не радость?

– Наверно.