Марафон нежеланий

– Просто он думает, что тебе ее кто-то сказал. А я говорю, что ты и сам мог придумать. Бывают же совпадения.

– Я все понимаю. Это он тебя попросил. Он играет в детектива и ищет тот остров.

– Какой остров?

– Какой? Вы же на него хотели поехать. До урагана?

– Лев, откуда ты…

– Я же говорю, что я не дурак. И очень внимательный. Ты знаешь, когда я начинал писать, то иногда… У тебя, наверное, тоже такое было… Иногда, очень часто на самом деле… Я знал, что хочу сказать, но не мог найти подходящих слов. Чтобы они были не как… Не знаю… Как сухожилия, стягивающие сюжет, а как… Мясо, плоть… Некрасиво как-то звучит, но вот так. Знаешь, чтобы была осязаемость, слои, прожилки всякие, кровь пульсировала там. Было ведь такое и у тебя?

Я кивнула. «На самом деле очень часто», – подумала я.

– Вот. И я стал учить сам себя наблюдательности. Знаешь, разглядываю там листочек до мельчайших деталей, а потом его описываю. Потом весь куст по листочку – чтоб не повторялись цвета, характеристики. Вот. Я, может быть, пишу по-своему, я знаю, что тебе такое не нравится. Но я очень наблюдательный. Сам это развил, потому что в детстве я был очень рассеянным на самом деле. Так вот. Я быстро заметил, что Антону здесь неинтересно, у него другая цель. И как он ненавидит Адама, тоже заметил. Не знаю, почему другие не обратили внимания. И как он тебя подставил, а потом влюбил в себя и заставлял делать то, что ему нужно. Я договорю, – он прервал меня, по-рыцарски гордо взмахнув рукой, – не знаю, зачем ему все. Да мне и не интересно. Но я знаю, что он хочет найти девушку Адама, которая живет на острове.

– Живет? Она все-таки жива?

– А почему нет? Та еще, прости меня за выражение, сука. – На «суке» он споткнулся и покраснел. – Она изводит Адама. Знаешь, просто сводит его с ума. Говорит ему: «Убей меня!», а потом: «Только при условии, что убьешь себя!», а потом: «Давай состаримся вместе». И так по кругу.

– Это он тебе рассказал? Или ты сейчас сочиняешь?

– Он, конечно. – Лёва скрестил руки на груди и обиженно надул губы. – Мне продолжать? Или ты не веришь?

– Верю, просто…

– Так вот. Когда я был у него в домике, он сильно напился и отключился. Потом пришел в себя, потом снова напился. И стал рассказывать, что любимых девушек надо увозить на остров – терзать их, терзать себя. Я думал, что он говорит просто так. Как он любит. Знаешь, высокопарно так, но не применимо к жизни. Вот. Потом он стал спрашивать меня, кто мне нравится. Стал давать всякие советы. Спрашивал меня о моих фантазиях, начиная с детства. Когда я первый раз сам себя, ну…

– Я поняла, Лев.

– Я хотел сказать… это… ну…

– В общем, подрочил, – договорила я за него.

– Ну, вот, да. Я, когда все это проговорил, таким смелым почувствовал себя. А он еще мне сказал, чтобы я всегда перед зеркалом это, ну… Сам себя… Знаешь, это такой уверенности придает. Тебе тоже надо так делать. Чтобы не сутулиться. И вообще, чтобы глаза сияли.

– Спасибо за совет. – Мне хотелось рассмеяться от того, что Лёве это посоветовал Адам. Что-то подобное писали в маминых журналах.

– Не за что. – Он распрямил плечи от осознания своей полезности и продолжил: – Потом, он был очень пьяным и даже хотел мне показать, как он это делает. Вернее, я так подумал. А он просто посикал, пытаясь попасть в пустую бутылку.

Я еле сдерживала смех. Лев всегда говорил вместо «пописать» «посикать», от чего мы на протяжении всех трех месяцев хохотали, как будто каждый раз слышали это впервые.

– Потом сказал, что скоро, – он потряс бутылкой из-под виски со своей мочой, – скоро это будет предметом искусства, как, – помнишь, нам Тимур про это рассказывал? – как консервы с какашками какого-то художника.

«Лев, ты на самом деле Толстой», – подумала я, но не стала его перебивать.

Как у него, такого безразличного ко всему, выходит так забавно описывать чей-то творческий кризис, который на самом-то деле очень печален?

– Вот. Потом мы много пили еще. Не из той бутылки, конечно. Она была пустая. В смысле, до того, как он туда посикал, там уже ничего не было. Потом – не пустая, но мы оттуда не пили.

– А как он тебе рассказал про Аду?

– Про ад?

– Про Аду. Ту девушку.

– А! Мы говорили про смерть. Адам сказал, что ему не совестно убивать. Но он стал бы это делать только ради искусства, которое задержит его на века. Что зачем бессмысленно пачкать руки, если это не будет известно всему миру, как невероятное творение. Потом он сказал: «Я убью тебя, а потом себя». Я испугался. Он посмеялся надо мной и сказал, что он не ко мне обращался. Что его сокровище, его арт-объект спрятан на острове. Он только что вернулся оттуда. «Видишь, какой я сегодня?» – «Разбитый?» – спросил я. Он вдруг разрыдался. Говорит, что она заставляет его покончить с ними, называет его трусом. Вот такие пирожки. Это так моя бабушка говорила.

– Знаешь, почему я у тебя про эту фразу спросила?

– Ой, мне неинтересно на самом деле. Наверное, что-то подобное она и с Антоном вытворяет. У меня от таких страстей голова начинает болеть. Как-нибудь потом расскажешь. Или напишешь роман. Я буду читать, что ты напишешь. Честно. А ты?