Марафон нежеланий

Они не общались, но про Тимура немного рассказали другие монахи – он приехал три года назад реставрировать настенные росписи за жилье и еду, с тех пор так и остался. Почти ни с кем не разговаривает, много работает, «как будто видел Ад». Сказали, что когда он начинает работать над новыми фресками, то почти не спит и не ест. Хоть Дементий и не говорил, что Тимур стал монахом, мне так легко представлялось, как он своим по-приятному шершавым и тихим голосом беседует с какой-нибудь заблудшей душой. Правда, все толковали его уход по-разному: Сашка, например, говорил, что, реставрируя фрески, Тимур хочет остаться в вечности, что понял – как одинокий самостоятельный художник он никогда не сможет прославиться, а так хотя бы что-то, сделанное его рукой, просуществует дольше его самого.

Примерно так же я думала про Мишу. После «Джунглей» он хотел обессмертить себя максимально героической смертью. А если не получится умереть, то станет героем, что тоже неплохо.

Почти сразу же после «Джунглей» у Миши вышла книга. Ее заметили – сначала из-за интереса к «Джунглям» после скандала, чуть позже – из-за восторга первых прочитавших.

Миша стал известным писателем. Уже не в самиздате опубликовали его первые работы. Но все, что он писал, было ровным и правильным. Он был просто заметным современным, а не вневременным автором.

Я думаю, именно в погоне за отпечатком вечности он и отправился на войну. Сначала в одну горячую точку, потом в другую. Он делал там (судя по его же книгам) самые смелые и безрассудные вещи. Но всегда выживал: чудом спасался от снайперской пули, пробегал в миллиметрах от мин, просыпался за минуты до обстрела. А еще очень гордился тем, что лидировал по числу убитых врагов. На вопросы типа: «Почему же писатель не пишет, а воюет?», он отвечал: «Лермонтов тоже воевал. Толстой воевал. Если сидеть дома, то не напишешь ничего глобального». Тот образ печального, но иронизирующего над своей непонятной меланхолией русского, то скромное восхищение нашим наследием превратилось из его первых работ в фанатичную идею русского величия. Так и назывался самый громкий его роман: «Русский. Великий». Насмехаясь и над Мишей в том числе, Сава позднее выпустил антиутопический роман «Великороссия».

Когда я наблюдала за Ритой и Савой, мне казалось, что вот оно – человеческое счастье. У меня оно тоже может быть, нужно только расслабиться и принять простоту жизни. Принять то, что главной радостью могут быть моменты, когда ты кладешь голову на плечо любимого, планируешь с ним, как обставить новый дом или куда поехать отдыхать.

Но каждый раз я слышала голос Адама: «Мы изначально рождаемся такими» и «Кто-то приходит в этот мир быть счастливым, независимо от жизненных обстоятельств. А мы – чтобы страдать и творить искусство». С одной стороны, от этих мыслей было печально, а с другой – я радовалась, что некого винить в своих приступах меланхолии. Если я такой была задумана природой, то я должна отдать ей долг или принести в жертву произведение, которое родится из моей боли и рефлексии.

Я часто говорю себе: «Я буду счастливой. Не сейчас. Я еще не израсходовала все топливо. Но когда-нибудь потом обязательно. Когда-нибудь я захочу этого».

То, что начал полиэтиленовый пакетик, закончил один старичок. После «Джунглей» смерть потеряла свое очарование, я стала бояться летать на самолетах, ездить в машине с нетрезвыми водителями – вдруг я не успею написать книгу своей жизни.

Но старость все равно пугала меня. Пока однажды Рита с Савой не позвали меня на фестиваль «Енисейские чтения». Сава, как внук Владлена Савельевича, который наконец-то написал что-то достойное, был почетным гостем. Фестиваль проходил в сибирской глуши, на природе. Мы жили в палатках, кормили комаров и много общались с гостями. Среди них были ученики Всполохова-Енисейского. Меня особенно впечатлил один старичок, Василий Афанасьевич. Ему было лет 70, но глаза ясно-голубого цвета искрились молодостью, любопытством. На любых литературных курсах на первом же занятии вам скажут, что сравнивать глаза с драгоценными камнями, небом и водоемами – это ужасная пошлость. Но его глаза и правда были небесными. Он так озорно смеялся, общался с нами на равных, но без стараний показаться моложе. Никакой старческой меланхолии, ворчания о молодежи, тоски по советскому прошлому.

Рассказы Василия Афанасьевича были простыми, без изящных словосочетаний и необычных сюжетов. Я бы даже назвала их обыденными. У него было несколько горьких, но строгих, без пафоса и чернухи, историй про войну в Афганистане, рассказы о детстве в алтайской деревне, исследование историй купеческих особняков сибирских городов, несколько биографических трудов, в том числе и о Владлене Савельевиче.