Марафон нежеланий

– Своими первыми работами я радовал публику. – За полтора месяца Сава загорел до коричневатой грязноты и сейчас краснота на щеках была почти незаметна, голосом он всегда владел хорошо, поэтому казалось, что он читает готовую заметку. – Дед, как только я заговорил, учил меня интересно, но правдиво и лаконично рассказывать истории. «Зачем ты хвастаешь пятеркой? Лучше расскажи, как ты работал над ней, честно, в десяти предложениях». Моим папой он занялся поздно, когда тот уже увлекся физикой. Поэтому дед решил из малолетнего меня, восторженного ко всему живому, сделать второго писателя Всполохова-Енисейского. Он настоял, чтобы мне оставили эту фамилию – папа был просто Всполоховым. Я выступал на его фестивале, «Енисейских чтениях», с семи лет. И до четырнадцати писал «как надо». Про красоту паутинок под солнечным светом в таежном лесу, про героев-мальчишек, про трогательную дружбу с животными, про… Про все то, что писали остальные участники фестиваля, подражатели деда. Тогда все было так ровно. Они хвалили меня, но как-то обобщенно. Не выделяя сильных мест, удачных образов. Без анализа. Потом я понял – а анализировать-то и нечего было, все на поверхности, никакой глубины, недосказанности. Когда мне было четырнадцать, дед начал угасать. Каждый в семье справлялся по-своему: отец тайком пил, мама стала ухаживать за дедом как за ребенком, что только ускорило процесс потери им самостоятельности. А я стал убегать в нереалистичную литературу. Дед мне запрещал читать такое: папа очень любил научную фантастику, и дед думал, что именно из-за нее папа увлекся физикой. Фэнтези и фантастика меня, воспитанного на классике, не увлекли из-за слишком яркого и нереального мира, из-за предсказуемости большинства сюжетов. А вот магический реализм покорил. Это был удар. Оказывается, можно писать про наш мир, наших людей, но прибавлять в рассказ что-то потустороннее и невозможное, как будто это нормальная часть жизни. Мне, никогда не видевшему смерти, а сейчас наблюдающему за медленным увяданием деда, так нравилось отношение к смерти у латиноамериканских авторов. Потери и трудности у них воспринимались как что-то преходящее, не было европейского обсасывания каждой косточки скелета страдания. Я начал писать так же. Конечно, те, первые, мои опыты были слишком подражательными. В шестнадцать лет я впервые, на «Енисейских чтениях», прочитал свой рассказ в отличном от дедовского стиле. Тогда все уже знали о болезни деда. От меня ждали какого-нибудь подведения итога его творчества или современной интерпретации «Енисей течет». Это была история, вдохновленная рассказами Маркеса, о мальчике, у которого пошла носом кровь, когда они с дедом собирали грибы в лесу. Дед не обращал внимания на это, дал платок утереться и продолжал поэтично описывать пейзаж. Когда они вышли из леса, у мальчика через нос вытекла вся кровь, и он умер. Сейчас я понимаю, как это было жестоко. Но тогда я злился на деда за его немощность, за то, что все наши разговоры были про лес, его воспоминания, описания. О настоящем он не говорил, не обсуждал никакие новости, потому что или забывал их, или не понимал. Мой рассказ он тоже не понял. Зато остальные посчитали, что я хочу заявить о себе на фоне болезни деда. И наступил период полного игнора. Мою повесть про школьников в походе, которая должна была выйти в сборнике юных авторов, исключили из него, даже не сообщив. Я узнал только тогда, когда деду прислали экземпляр. Вот и все. Прошло почти десять лет, но меня просто не замечают. А возвращаться к реалистичной прозе я не хочу. Это не я. Это мой дед.

– А как же читатели? Ты не публикуешься в интернете? – спросил подошедший к нам Миша.

– Я… Меня ведь публиковали. Может быть, это прозвучит слишком эгоистично, но… Мне кажется, интернет – для неудачников. Тех, кого никогда не опубликуют. Я знаю, что пишу достойно…

– Значит, я – неудачник, – по-доброму рассмеялся Миша.

– Скоро ты узнаешь, достойно ли ты пишешь, – сказал Тимур. – Все-таки это не тебе решать.

Сава хотел ответить, но Тимур продолжил:

– Не каждому творчеству нужны читатели. Но если ты хочешь признания, то твоими судьями должны быть не литературные критики и редакторы, а простые люди. Миш, расскажи им.

– В понедельник вы уезжаете на три дня в Хойан. Точнее, мы уезжаем. Это дополнительная часть нашей практики, вне основной программы. Участие – по вашему желанию, можете остаться здесь. Правда, за все то время, что мы проводим ее, оставалась всего пара человек, и они впоследствии очень жалели об этом.

– А в чем суть этой практики? – спросил Антон.

Я была уверена, что он уже решил остаться, чтобы обследовать пустой лагерь.

– Общение с публикой. У вас будет шанс презентовать свои работы и получить на них отклик.

– Это какой-то фестиваль? Что за публика? – не успокаивался Антон.

Я подумала: «Может быть, остаться с ним?»