Марфа окаянная

   — Ты язык-то не распускай особо. Фома, он сотник не зловредный, паскудничать не станет. А тот же Жердяй при случае за медяк тебя продаст и не покраснеет. Разумеешь, о чём толкую-то тебе?

Тимофей, помолчав, кивнул. Затем произнёс задумчиво:

   — Не понимаю я, Потанька, тебя. Что ты за человек такой? Чувствую, добрый ты, а порой так взглянешь, что холодом веет. Чужую душу давеча загубил, и хоть поморщился бы!..

   — Вона ты о чём, — протянул Потанька. — Никак татарина пожалел? Не окажись я там, тебя давно бы уж вороны расклевали. Тоже мне, жалельщик!..

   — Да не про то я, — досадливо сказал Тимофей. — За то, что спас, век буду Господа за тебя благодарить. А тебе-то как грех душегубства в себе нести, тяжесть такую?

Потанька вдруг схватил единственной своей рукой Тимофея за ворот, тряхнул так, что затрещало полотно рубахи, и зашипел ему прямо в лицо:

   — Врёшь! Нет у татарина души! Терёха верно сказал: крысы они, и давить их надо, как крыс!..

Тимофей глядел на него со страхом. Потанька помолчал, разжал свою железную хватку и внезапно успокоился.

   — Я дитём по деревьям лазать любил, — произнёс он каким-то странно спокойным голосом. — В деревне у нас высокая сосна росла, ветвистая. Я всё до макушки норовил добраться, Рязань увидать. Так и не увидал. Не бывал тамо? — Тимофей робко покачал головой. — Мне и по сей день не довелось. Хоть рядом, говорили, была Рязань-то. С её стороны они и наехали. Бате стрела под сердце вошла, сразу умер, не мучился. Мать они сперва... — Потанька задохнулся сухим глотком. — А потом... Копьём живот проткнули... Не выносила она ребёнка, не успела, может, брат был бы мой... Мне сверху хорошо было всё видно. Они наверх не догадались поглядеть, а я всех разглядел, все их морды поганые запомнил. Главного татарина особливо, с косой бабьей на бритой башке, усищами тараканьими. Всю жизнь ищу его, до самой смерти своей искать буду. И остальных также.

Потанька умолк, глядя во тьму. Огоньки догорающего костра плясали в его зрачках. Затем он резко поднялся и шагнул к своему месту, бросив Тимофею:

   — Вот и решай теперича, есть ли грех на мне?

   — Погоди, — не выдержал Тимофей и тоже встал. — Тот, что в меня целил, из тех был?

   — Навряд, — осклабился Потанька. — У них и днём-то рожи похожи, а тут ночь была, не разглядел. Чего вскочил? Наговорились, спать охота, не приставай.

Озадаченный Тимофей не посмел больше спрашивать.

...Воеводы в своём шатре ещё не ложились, хотя завтрашние действия и возможные неожиданности были давно обговорены. Великие князья Юрий и Борис Васильевичи, которые должны были подойти к Русе с запада, отрезая от новгородцев литовские рубежи, запаздывали. Решено было брать город, не дожидаясь их.

   — Ждать и завтра не след, — сказал Холмский. — После полудня далее двинемся, к Шелонскому устью.

Фёдор Давыдович с сомнением покачал головой:

   — К вечеру, не ранее. День на разграбление надобен. Ратники истомились, заропщут, коли враз их дальше поведём. Да и заслужили. К тому ж ополченцы поизносились, в рванье ходят, обновиться надо. Полтыщи вёрст как-никак, Данило Дмитрия, не шутка.

   — Ладно, — согласился Холмский. — Не перепились бы токмо. И лютовства бы не допустить.

Фёдор Давыдович махнул рукой:

   — Было б на кого лютовать! Город полупустой. Ну, конечно, пожжём малость, не без того...

   — Гляди, Фёдор Давыдыч, прогневишь великого князя. Помнится, не велел он Русу жечь, соляные варницы рушить. Сам вскоре сюда подойдёт.

Снаружи послышался какой-то шум. В шатёр заглянул стражник:

   — Дозорные рушанина поймали. Вроде без умысла забрёл...

   — Приведи, — велел Фёдор Давыдович.

Два воина втолкнули внутрь щуплого человечка в латаной рубахе и худых лаптях. Руки были крепко стянуты за спиной толстой верёвкой, вперёд выдавались острые ключицы и тощая грудь. Лицо его не выражало страха, глаза даже светились неуместной в его положении весёлостью.

   — Кто таков? — обратился к нему сурово Фёдор Давыдович.

   — И-и, государь, духота-то кака у тебя! — сказал тот, с улыбкой оглядывая богатое шатровое убранство. — Ковры-то каки, постели-то!..

   — Я не государь тебе, — прервал его воевода. — А повесить тебя волей, коли не ответишь, кто таков и что выведывал!

   — А сказку пришёл рассказать, — произнёс тот невинным голосом. — Сказки-то любишь слушать, государь?

Он тоненько захихикал, шмыгнув носом. Из левой ноздри вылез пузырь.

   — Развяжите его, — велел Холмский. — Дурачок это, умом ущербный, не видать разве?

Дурачку развязали руки.