Марина Цветаева. Письма 1924-1927

А ночью видела во сне Дорогого [98], — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.

_____

Завтра, 18-го, на каком-то вечере чешско-русской «гудьбы́» (музыки) встречусь с Завадским [99], передам ему рукописи, в первую голову — Вашу. Сегодня все это приведу в порядок. У меня после двух дней в Праге, а особенно после Невинного, полное чувство высосанности, какие-то сплошные отзвуки Игоревой «ножки» (видите ли — стукнулся!) [100], теткиных политических границ, слонимовского стекла, — хлам! Буду убаюкиваться вязаньем.

_____

Рецензию в «Звене» прочла [101]. Писавшего — некоего Адамовича — знаю. Он был учеником Гумилева, писал стихотворные натюрморты, — петербуржанин — презирал Москву. Хочу послать эту рецензию Волконскому, а отзыв на нее Волконского Адамовичу. Пусть потешится один и омрачится другой.

Часть романа Волконского [102] им присланную, почти кончаю: пока — не роман, но блестящая хроника дней и дел. — Царский бал — прием у Витте — убийство Гапона [103] — книга, конечно, пойдет.

_____

Знаете чувство, охватившее всю группу провожающих, после последнего взмаха последнего платка? — «Как О<льга> Е<лисеевна> скоро

уехала!» — В один голос. — «Не скоро уехала, а отъехала, — сказала я, — ибо для того, чтобы уехать, нужны люди, а для отъезда — паровоз». Не знаю, оценил ли Невинный укор моего разъяснения (— и упор!).

Жду письма: дороги, вокзала, первого Парижа, первого вечера, первой ночевки. Поцелуйте Адю и расскажите ей, в какой сутолоке (не людей, а предметов!) я живу, чтобы не сердилась, что не написала.

— Мне скверно, — м<ожет> б<ыть> отзвук К<арбасников>ского громкого благополучия, м<ожет> б<ыть> слонимовское стекло, — но: скверно. То, что я больше всего боюсь: глухой стены, — нет! — брандмауэра, воздвигаемого моей гордостью — случилось, а когда стена — что остается? — головой о́б стену!

И — главное — я ведь знаю, как меня будут любить (читать — что́!) через сто лет! [104]

МЦ.

Впервые — НП. С. 71–74. СС-6

. С. 682–684. Печ. по СС-6.

30-24. A.B. Черновой

<1924>[105]

Дорогая Адя, на днях в Праге встретила с Алей Самойловну [106], — кинулась к нам, как к родным. Я спросила, исполнила ли она поручение Вашей мамы, она сказала, что да, но что В<иктор> М<ихайлович> [107] сейчас сам без денег. Одета была и выглядела как-то по-цирковому, — не знаю, в чем дело, — вроде жены содержателя цирка (в штанах), или глотательницы шпаг. Недавно на вечере XVIII в. в «Едноте» [108] видела, из знакомых, еще жену Я<ков>лева [109] (моей bête noire ^{27}

, т.е. той белобрысой бестии из Пламени! [110]) — была со мной крайне ласкова и сказала, что перевела один мой стих на французский. Я изъявила удивление.

Невинный зачах, т.е. я его не вижу, п<отому> ч<то> в «Воле России» не бываю. Запугала его вшенорской грязью и необходимостью мужских ботиков («калоши затонут!»). Адя, не видели ли Бахраха? Пусть О<льга> Е<лисеевна> проинтервьюирует его на мой счет, посмотрим, какую морду сделает. Толстеют ли дети Карбасникова? [111]

Целую Вас.

МЦ.

Впервые — НП. С. 88. СС-6. С. 668. Печ. по СС-6.

31-24. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 2-го ноября 1924 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Так и не дождалась Вашего письма, хоть и не сомневаюсь, что половина (из скромности!) Ваших помыслов принадлежит мне.

Нынче унылый воскресный день, вчера был день всех святых (всех мертвых) кто-то рассказывал, что мой — Ваш — Uhelný trh ^{28} [112] являл собой сплошной цветник, — могла бы и я принести несколько цветочков на свои недостоверные могилы. (Недале́ко ходить!)

Живу домашней жизнью, той, что люблю и ненавижу, — нечто среднее между колыбелью и гробом, а я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом! — Уютно — Связала два шарфа: один седой, зимний, со снеговой каймой, другой зеленый — 30-х годов — только <недостает?> цилиндра и рукописи безнадежной драмы под развевающейся полой плаща — оба пошли Сереже, и он, в трагическом тупике выбора, не носит ни одного.

Есть у меня новая дружба, если так можно назвать мое уединенное восхищенье человеком, которому больше 60-ти лет и у которого грудная жаба — и которого, вдобавок, видела три раза — и у которого крашеная жена и две крашеные падчерицы — но дружба, в моих устах, только моя добрая воля к человеку. И вот, не будучи в состоянии угодить ему стихами (пушкинианец), — вяжу ему шарф.

Это — профессор права — Завадский — бывший петербургский прокурор, председатель нашего союза и мой соредактор по сборнику [113]. Я уверена, что он бы меня очень любил, если бы я жила в Праге.

_____