Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Большую вещь свою я окончила: Тезей (Ариадна) — I часть. Драматическая вещь, может быть и трагедия. (Никогда не решусь на такой подзаголовок, ибо я женщина, а женщина не может написать трагедии.) Куда отдам не знаю. В «Совр<еменные> Записки» недавно отдала «Мои службы» — отрывки [114]. Вы — знаете, — для нашего же сборника вещь слишком велика. — Пускай отлежится. — Буду теперь писать II часть. Замысел трилогия. Думаю, справлюсь.

_____

Уехала третьего дня Валентина Чирикова, с которой меня роднила «великая низость любви» (из одного моего стиха, там так):

Знай, что еще одна… Что — сестры.В великой низости любви [115]

— у нее в настоящем, у меня в прошлом. Весной она выходит замуж за какого-то горного инженера (как жутко! точно все время взрывает мосты! — но всякая профессия жутка), — которого не любит, потому что любит другого, который ее не любит [116]. А выходит — п<отому> ч<то> 29 лет, и нужно же когда-нибудь начать.

Если бы — миллиардер, я бы поняла, — тогда выходишь замуж за все пароходы! Но — инженер… Хуже этого только присяжный поверенный.

_____

Таскаемся с Алей к А<лександре> 3<ахаровне> [117], выходим в сумерки, — у нее тепло, она — шарф, я — шарф, Аля на полу возится с Леликом [118] — а за окном и в окно дождь, по которому сейчас придется идти домой. Возвращаемся в непроглядной тьме, по лужам, с тоскою выстораживая первый огонек Вшенор.

Так проходят дни. С виду все еще незаметно. (Скоро 6 месяцев!) — На легком подозрении, развивающемся при первом моем вскоке на стул или на стол (достать стакан с полки, поправить штору) — а то и на скалу — достать небосвод! — Лазим с Алей — в ясные дни — исступленно: последнее небо! Впереди — сплошная муть. Здесь хорошие прогулки, но деревня — пытка: с тех пор, как я еще тогда, при Вас — вступилась за Лелика, мальчишки нас с Алей ежедневно встречают ругательствами, камнями и грязью. А сколько таких дней еще впереди!

Стараюсь с помощью сравнительной лестницы (другим, мол, еще хуже!) представить себе — один день, что я счастлива, другой, что я этого заслуживаю, но… при первом комке грязи и при первом неуступчивом куске угля (топка пытка!) — срывается: всем существом негодую на людей и на Бога и жалею свою голову, — именно ее, не себя!

С<ережа> неровен, очень устает от Праги, когда умилителен — умиляюсь, когда взыскателен — гневаюсь. Бедная Аля вертится, как белка в колесе — между французским, метлой, собственным и чужим беспорядком. Твердо надеюсь, что она выйдет замуж «за богатого», после такого детства только это и остается.

Мечтает, впрочем, о елке: уже считает дни!

_____

6-го ноября.

Дорогая Ольга Елисеевна, а сегодня Ваше письмо. Радуюсь и печалюсь. Бедная Адя! Как жаль. Думая об Аде и об Але, я сразу восстанавливаю в памяти морды детей К<арбасни>ковых (и матери и тетки) — слышу их требовательные голоса: «ветчинки! печеньица!» и ответный противно-медовый — матери: «Они у меня, М<арина> И<вановна>, уди-ви-тель-но любят ветчину. А Аля?» и готова мир взорвать.

Да, есть дети еще несчастнее Ади и Али: те, что под заборами, или те — стадами — в Сов<етской> России, но РАЗВЕ ЭТО ОПРАВДАНИЕ?

Аде, 15-ти лет, сидеть ночи подряд над чужими куклами, и Але, 11-ти [119], весь день метаться от метлы к сорному ящику, когда сотни тысяч ничтожеств

(«Ид») [120] того же возраста челюсти себе смещают, вызевывая золотой свободный бесконечный богатый день — дуб, кто этого не чувствует, и негодяй, кто не вступается!

_____

Как же Вы, после глаз Вашей Оли и синяков под глазами — Ади, не поверили еще, не заставили себя еще поверить в ликующее, торжествующее, мстящее бессмертие души?! Бессмертие, в котором она открывается! Вроде большевицкого кухаркиного: «Теперь мы господа!» Ведь тех англичан с пароходами нет, как же без верховного англичанина?!

_____

А с «дорогим» я помирилась — третьего дня. Пришла, чтобы говорить о сборнике, т.е. просить денег, он заговорил о «Психее» Родэ [121], к<отор>ую мне проиграл месяца четыре назад, причем «Психеи» этой нигде не мог найти, ибо запомнил и требовал «Элладу» [122]

, — я рассмеялась, — он рассказал мне китайскую сказку про девять небес — я задумалась — стало жаль, и ему и мне — года назад, набережных. Он был прост, правдив, нежен, человечен, я — проста, правдива, нежна, человечна. В кафе я уже рассказывала о «номере» с Р<одзевичем>, а в трамвае (он провожал меня на вокзал) уже слушала песенку: «Можно быть со всеми и любить одну», которую парировала настоящей на сей раз песенкой — очаровательной — XVIII века:

Bergère légère,Je crains tes appas, —Ton âme s'enflamme,Mais tu n'aimes pas… ^{29}

Расстались друзьями, — не без легкого скребения в сердце. — Почему все всегда правы передо мной?? —

<Приписка на полях:>