Марксизм как стиль

На что похоже? – спрашивали все друг у друга. Выяснялось, что каждый хранит верность собственному событию – февральская революция в Петрограде, оранжевый майдан в Киеве, свержение Милошевича в Белграде, египетский Тахрир, Оккупай Уолл-стрит, но чаще других назывались Вудсток и Париж 1968-ого. А для несчастных женщин, выселяемых сейчас вникуда из военных общежитий и пришедших сюда пожаловаться, это был как будто лагерь «ходоков» в перестроечном 1990-ом году у гостиницы «Россия», мимо которого тогда ходили заседать депутаты всемогущего Съезда.

Москвичи радовались возможности впервые попасть на политическую встречу без металлоискателей, свободно, как в далеких 1990-ых, ещё до всеобщего страха перед бомбой, без которого никогда бы не получилось никакого Путина. А когда буддисты со своими молитвенными крутилками, подбрасывали очередную порцию благовоний, налаживая местную «энергетику», можно было подумать, что ты в Гоа, среди дауншифтеров всего мира, и просто удалился от моря.

Конечно, искушенный постмодернизмом человек делает очень многие, в том числе и радикальные, жесты отнюдь не потому, что верит в их результативность, но потому что желает иметь потом определенные воспоминания, не хочет стыдиться в более зрелом возрасте, что у него не было своей «бунтарской молодости» с громкой музыкой, воздухом протестного братства и маршами неповиновения. Начиная с середины 1960-ых в западном обществе это правило массовой психологии для очень многих людей. Да и за пределами западных обществ необходимость таких воспоминаний усваивается теми, кому близок гражданский стандарт западного поведения. Но это совсем не значит, что множество людей, вытряхнутых из обыденности на протестный бульвар пусть даже и с таким мотивом, ничего не добьются и получат в результате политический ноль. Мотив и результат это совершенно разные члены исторического уравнения.

Абай и капитализм

За что я люблю ситуации, которые можно назвать «революционными», как бы локальны они ни были? За то, что в них схематично проступают отношения, более скрытые в обыденной жизни. Например, офисный начальник, узнав, что его работник проводит свободное время у Абая, всерьез говорит ему, что за это могут и уволить. Случается и обратное – наниматель поручает работнику распечатывать оккупайские листовки, а когда работник отказывается, сославшись на свои имперские и пропутинские убеждения, то получает отеческое внушение. В обоих случаях экономические отношения найма переходят в политику прямо, а не через ряд промежуточных шагов, как это обычно принято.

Или вот книги и журналы, которые я сюда ежедневно подвозил для бесплатного бук-кроссинга. Меня интересовала их дальнейшая судьба. Всякий раз, заметив меня издали, за ними приходил хитрый бородач, складывал их в свою бездонную сумку и куда-то её относил, чтобы через полчаса вернуться вновь и ждать новой порции. Он делал какой-то свой маленький бизнес, пользуясь неожиданной «бесплатностью». Всё это лишний раз доказывает, что в чужеродном окружении невозможен автономный оазис, где прежние отношения власти и капитала были бы совсем преодолены. Это преодоление всегда лишь «отчасти», это всегда наполовину декларация о намерениях и эта частичность – удобный повод для стёба тех, кто заранее знает цену любым «утопическим попыткам». В конце концов, я шуганул стрёмного бородача и литературу раздавал сам понравившимся людям.

Собравшийся у Абая самоорганизованный через твиттер «малтитюд», как называет это Негри, быстро распределил внутренние роли. Либералы, демократы и все, кто за то, чтобы «было как в Европе» задавали общее настроение и атмосферу. Анархисты, антифа, марксисты всех оттенков и «вообще левые» взяли на себя бумажную агитацию, работу инфо-центра (никаких пресс-секретарей!) и половину всех дискуссий. Правые, которых тут оказалось удивительно мало, идеально справлялись с охраной и выдворением нетрезвых провокаторов.

Первый микроконфликт произошел, когда анархисты потребовали раздавать активистам только веганскую еду, большинство «ассамблеи» их не поддержало и протестная кухня разделилась на две половины.

Абай и Гайд-парк

Оставить лагерь в покое, разрешить его и проявить готовность к диалогу было бы для власти тактически полезно. Но стратегически в стране с таким уровнем экономического неравенства, с таким уровнем политической «недопущенности» и «непредставленности» самых разных групп, Гайд-парк превратился бы в «Смольный», в реальную опасность для власти, не способной к обратной связи, в скользкое место для последовательных реформ в пользу меньшинства, стремящегося стать ещё меньше и ещё богаче. Неизбежны были бы и конфликты внутри Гайд-парка. Соседство скинов и антифа, либералов и сталинистов, скоро потребовало бы вмешательства полиции. Замкнутая в размерах парка или бульвара «реальная политика», обращенная вовнутрь, немедленно взорвалась бы, как граната Ф-1. Потому-то и нет никакого Гайд-парка ни в Турции, ни в Мексике.

Абай и сетевая ассамблея