Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск второй

«В рамках подобной картины отношений взаимодействия реализация социалистической перспективы выступает уже не как гарантированная некоей необходимостью; она лишь возможна, и только. При организованном капитализме Gesetzmässigkeit экономического развития создает объективные предпосылки, которые представляют собой для рабочего движения лишь политический шанс (в веберовском смысле). Социалистическое преобразование общества (иначе говоря, всеобщее гармоничное, непротиворечивое планирование общественного развития) перестает быть продуктом неких естественноисторических законов и становится предметом сознательно вырабатываемого проекта. Но это предполагает, что сам проект разрабатывается в плоскости, которая находится вне – и сверху – экономической Gesetzmässigkeit»[534]

.

В центре поднятых проблем оказываются, таким образом, диалектика возможности и необходимости и – в неменьшей степени – вопросы соотношения между базисом и надстройкой. В традиционной марксистской трактовке базис и его развитие детерминируют – с учетом фактора отставания во времени – надстройку (политику как «процесс приспособления к экономике»), к которой принадлежат не только формы духовной жизни, идеологии, но и формы политических отношений, включая государство[535]

. Открытие категории возможности ведет к подлинному опрокидыванию этого отношения. Действительно, большее влияние, которое начиная с периода первой мировой войны и в последующие годы организации рабочего движения в состоянии оказывать на государство, вызывает в качестве реакции такое расширение прерогатив политической власти, которое позволяет направлять естественные тенденции экономического базиса и, таким образом, обуздывать необходимость в том смысле, что экономические закономерности оказываются нарушенными, если не прямо уничтоженными, политическими действиями. С созданием политической системы институтов, призванных опосредовать воспроизводство буржуазного господства таким образом, чтобы гегемония буржуазии уже не опиралась преимущественно (а тем более исключительно) на экономические условия воспроизводства, которые образуют «центральную структуру» буржуазного общества, для классов, конституирующихся как организованные субъекты политики, открываются новые поприща политического действия. Между тем формы, содержание, средства и результаты подобных действий, по-видимому, отнюдь не определяются исключительно или преимущественно экономическими законами либо экономической необходимостью, а, судя по всему, повинуются политической логике, независимой от экономических условий. Эдуард Бернштейн разобрал это явление при исследовании фундаментальной проблемы распределения доходов и богатств в капиталистическом обществе (причем по прошествии многих лет мы можем добавить, что его суждения разделялись многими поколениями теоретиков)[536]

:

«Нет такого экономического закона природы, который предписывал бы, какая доля в обществе должна доставаться производительным слоям и трудящимся, а какая – собственникам. Распределение общественного богатства всегда было вопросом власти и организации»[537]

.

И его противник в рядах германской социал-демократии, «ортодокс» Каутский, тоже выразился почти в том же смысле: «Движущей силой всякого экономического процесса является человеческая воля… Классовые противоречия суть противоречия воли»[538].