Марлен Дитрих

Руди приехал с двумя дорожными сундуками, набитыми медвежатами и книгами на немецком для Хайдеде. Он был одет с иголочки и улыбался, как будто не провел последние двенадцать дней в путешествии. Я была так рада видеть его, что настояла на небольшом отпуске. Фон Штернберг не пришел от этого в восторг. Ему не терпелось начать работу над новым сценарием. Он сказал, что Шульберг хотел подумать над ролью матери для меня, если мы сами подготовим что-нибудь стоящее, так как студийные писаки ничего интересного не предложили. Я попросила отсрочки у фон Штернберга, сославшись на необходимость провести какое-то время с Руди и Хайдеде, что побудило его присоединиться к нашим поездкам по окрестностям и в Монтерей. Из-за тягостного присутствия фон Штернберга я не расспрашивала Руди о ситуации в Германии, так как одно упоминание о Гитлере могло привести режиссера в неистовство. Но я дала знать Руди, что для него есть работа в Париже и Герда при помощи посредников со студии устроит переезд туда Тамары и прекращение аренды квартиры на Кайзераллее.

Я снова погрузилась в домашнюю атмосферу. Мне нравилось, что семья рядом. Приготовление еды давало мне ощущение цели и смысла, поскольку в этом процессе я сама могла смешивать ингредиенты и получать результат, а не наоборот – когда другие замешивают что-то для меня. Кроме того, Руди не был привычен к американской кухне, если таковая здесь вообще имелась. И я ознаменовала начало нового этапа стряпаньем для мужа ростбифа, гуляша, картофельных оладий, блинных рулетиков с сыром и омлета с кусочками баварских сосисок, которые Руди привез с собой в сундуке.

Фон Штернберг часто составлял нам компанию. После недавнего развода ему больше некуда было пойти. Бросив его, жена подала в суд на алименты, которые он был не в состоянии заплатить. С язвительной усмешкой он наблюдал, как я накрываю на стол в переднике, а мой лоб был покрыт капельками поднимавшегося из горшка пара.

– Ах, какая образцовая домохозяйка! – насмехался фон Штернберг, уже наполовину опорожнив бутылку подпольной водки. – Вы готовы на все, лишь бы картина была снята, не так ли?

– Джозеф, прошу вас, – сказала я.

Хайдеде с любопытством разглядывала его: он ей нравился, и она наслаждалась его странностями. Он часто оставался ночевать в свободной спальне, а иногда вытаскивал в сад мольберт с холстом и начинал рисовать. В отличие от фильмов, его картины бурлили цветом: яркое небо и стайки райских птиц или лимонная акация. Одна из картин фон Штернберга висела в комнате Хайдеде. Я всегда удивлялась, как такой монохромный за камерой ум может производить столь радостное буйство красок на холсте.

– Готовка меня утешает, – объяснила я. – И нам нечего снимать. Но я начала набрасывать историю о матери, которая теряет ребенка. Я вам покажу, когда закончу.

– Она ее мне покажет! – С ехидной усмешкой он повернулся к Руди.

Мой муж проявлял понимание и принимал фон Штернберга, накрывавшего своей тенью каждое наше движение. Но было ясно, что режиссер, огорченный разводом, завидовал нам с Руди, ведь, несмотря на трудности, мы все еще были женаты.

– После «Шанхайского экспресса» она уже отвергла дюжину разных идей, настаивая, что на этот раз должна сыграть милую девушку, и теперь у нее есть история, – сказал фон Штернберг и добавил: – Шульберг не впечатлен. Он отказывается рассматривать ее.

– Что? – уставилась я на него. – Вы говорили, что он ее рассматривает, поскольку мы дали ему что-то в письменном виде, пригодное к предъявлению в Нью-Йорке.

– Я говорил? – Фон Штернберг налил себе еще рюмку и подвинул бутылку к Руди, но мой муж вежливо отказался, покачав головой. – Должно быть, меня неправильно поняли, – сказал режиссер. – Вы ведь не Кэтрин Хепбёрн. Вам нужно держаться того, в чем вы хороши.

– То, что я делаю, ставится под запрет, причем не только Геббельсом. «Офис Хейса» здесь тоже начинает выражать недовольство. Они говорят, мой образ «несовместим с американскими ценностями», – процитировала я прямой источник.

«Офис Хейса» был ужасной организацией американской цензуры, которую сам Голливуд поддерживал и таким образом создал собственного монстра, угрожавшего нам всем и без конца ужесточавшего правила в отношении того, что может, а что не может быть показано на экране.

Фон Штернберг издал такой звук, будто пёрнул, и Хайдеде засмеялась, а он сказал:

– Эти идиоты так раздулись от газов, что забудут о недопустимости чего бы то ни было, если они выйдут через их зад. Противоречия хороши: способствуют продаже билетов. – Он помолчал. Закурил, хотя мы еще не начали есть, и добавил: – Независимо от мнения «Офиса Хейса», студия не хочет слышать о том, чтобы вы надели передник и подавали на стол гуляш, как делаете это теперь. Это не та Дитрих, которую они нанимали.

Я повернулась к Руди:

– А ты что думаешь? Ты же читал сценарные планы, которые они присылали. Есть в них, по-твоему, что-нибудь хотя бы отдаленно интересное?