Марлен Дитрих

Не забывая о том, что рядом фон Штернберг, – несмотря на внешнее дружелюбие, между ними всегда сохранялась напряженность, так как режиссер не терпел вмешательства в свои дела, – мой муж сказал:

– Они очень согласуются с тем, чего ждет публика. Ты сделала успешную карьеру, играя женщин определенного типа, и…

Я оборвала его:

– Неужели тебе обязательно соглашаться со всем, чтобы только избежать конфликтов? Я поддерживаю тебя, разве нет? Нашла тебе работу в Париже. Женщины определенного типа – это не я.

– Я не просил тебя о помощи, – холодно ответил Руди.

– Но ты, разумеется, принимаешь ее, – возразила я и, резко отодвинув стул, чем удивила Хайдеде, вышла в сад и вынула из кармана передника сигареты. Сзади послышались шаги. Не оборачиваясь, я сказала: – Оставьте меня в покое.

Фон Штернберг хохотнул:

– Вот таких женщин я предпочитаю. – Он замер у меня за спиной, вдруг став совершенно безмятежным, и спросил: – Эта глупая идея сыграть роль матери действительно так много значит для вас?

– Да. И для вас это тоже должно иметь значение. Я не собираюсь продолжать карьеру, если мне придется все время исполнять одну и ту же роль. Как бы вы ни сокрушались по этому поводу, но я не шлюха.

Фон Штернберг потеребил кончики усов:

– Вы зарабатываете четыре тысячи долларов в неделю. Другие готовы отсосать Шульбергу за половину вашего жалованья.

– Пускай. – Я выбросила сигарету. – Повторяю, я не шлюха.

– Это из-за того, что вы не получили награду Академии за «Марокко»? – саркастически спросил фон Штернберг. – Я тоже ничего не получил. Мы тут на равных. Но это не причина менять подход к делу.

– Не говорите глупостей. Плевать мне на эту дурацкую награду! – Я хотела казаться равнодушной, но в голосе появилась нотка подозрения. – Может быть, вы считаете нас неспособными создать картину, которая сойдет с накатанной колеи? Вас, кажется, так же не трогают предложения «Парамаунт», как и меня, только вы до сих пор не выражали своего мнения по этому поводу.

– Мое мнение состоит в том, что нужно возвращаться в Германию, – сказал фон Штернберг, пугая меня. – Мне надоел этот город, надоел Шульберг и вся эта бесконечная карусель.

– В Германию?! – Я была поражена. – Но наши друзья уезжают оттуда толпами. Зачем думать о возвращении, когда этот боров Гитлер дышит нам в спину?

– Гитлер пока еще не боров. И может никогда им не стать. Он скотина, но, как и «Офис Хейса», я думаю, тут слишком много шума из ничего. – Фон Штернберг встретился со мной взглядом. – Вы можете поехать тоже. Я знаю, как вы скучаете по Германии. Все-таки это ваша страна, и там Руди…

– Руди собирается жить в Париже. Он принял предложение Шульберга, как только я ему передала. Джозеф, они запретили наши картины. Вы еврей. Они ненавидят нас. Я думала, и вы их ненавидите.

– Это так, – пожал он плечами. – Но я знаю, как такие вещи работают. Все дело в деталях. Геббельс поднимает эту вонь, потому что знает, как сильно вы можете воздействовать на настроения людей. «УФА» хочет заполучить вас, они подпишут с вами контракт в секунду. И да, я еврей, но, кроме того, я режиссер, сделавший вас знаменитой. Скажите мне, что вас это не соблазняет. У нас там будет гораздо больше свободы. Мы сможем сами составить контракт. Вы хотите иметь лучшие роли? В Германии вы их получите. Любые, какие захотите.

Разглядывая его в испуганном восхищении, я вспомнила, как в ту ночь в Берлине Руди сказал: «Он не похож ни на одного режиссера, с какими нам приходилось работать. Но я также думаю, что он, вероятно, немного не в себе».

– Лучшие роли – это нацистские фрейлейн? – ответила я. – Никогда!

И все же где-то глубоко в душе я почувствовала колебание. Фон Штернберг зародил во мне тревожное сомнение, подстегнул беспокойство, что чем дольше я остаюсь в Голливуде, принимая роли, которые представляют меня в определенном свете, тем больше загоняю себя в ловушку. Я наслушалась историй о звездах, которые засиделись на месте в момент признания публикой и в результате оказались низведенными до эпизодических ролей или остались вовсе без них. Отсутствие работы не пугало меня. А вот перспектива наскучить – очень. Я хотела останавливаться или двигаться вперед по своему усмотрению.

Фон Штернберг почувствовал мою тревогу. Он слишком хорошо знал меня.

– Никогда, потому что вы горды? – спросил он. – Или потому, что не можете отказаться от жалованья «Парамаунт»?

– Деньги ничего для меня не значат. Я беру, что дают, и трачу.

– Возможно. Однако слава имеет значение. – Фон Штернберг понизил голос, но не ослабил своей уничижительной проницательности. – Вы вовсе не преданная жена или мать. Когда-нибудь, возможно, вы ею станете, но прямо сейчас вы слишком озабочены тем, чтобы быть Дитрих. Я различил в вас эту страсть, когда мы только встретились. В вас нашел выражение Zeitgeist – дух нашего времени. И вы не можете оставить это в прошлом. Что бы ни случилось, вам нужно получить все целиком.