Марлен Дитрих

– Ты позволяешь ей одной играть в саду, кормить этих мерзких попугаев. Она постоянно везде бегает. Слава богу, у нас нет пруда! Она могла бы утонуть, никто бы и не заметил. Я плачу тебе за то, чтобы ты следила за ней, а теперь мне, помимо всего прочего, приходится беспокоиться о ее безопасности.

– Марлен, – произнесла Герда таким твердым тоном, что я невольно перевела взгляд на нее. – Я отношусь к своим обязанностям очень серьезно. Это не моя ошибка.

– Да мне все равно, чья это ошибка! – накинулась я на нее. – Это мой ребенок!

Мгновение Герда смотрела на меня в напряженной тишине:

– Очень жаль, что так случилось. Я скорее умерла бы, чем допустила, чтобы Хайдеде попала в беду, но ты должна признать…

– Что? Что я должна признать? Хочешь сказать, это моя ошибка? По-твоему, я сама прислала это письмо, чтобы обо мне больше говорили?

Я несла чушь, и Герда подтвердила это:

– До такого я бы никогда не додумалась. Но сам факт, что ты считаешь подобное возможным, что-то значит. Я представляла тебя другой.

– Gott im Himmel! Ты меня в чем-то обвиняешь? Если так, говори прямо.

– Хайдеде, – сказала Герда, и от того, как она произнесла имя моей дочери, как расправила плечи под застегнутой до горла блузкой со старомодным воротничком, которой она хранила верность, у меня сжались кулаки. – Она растет без матери. Без отца. Она слишком много ест. Она несчастна. Ей здесь не нравится. И никогда не нравилось. Ты заметила? Ты хоть раз спросила ее об этом? Когда Руди уехал, она плакала целыми днями. Она умоляла его взять ее с собой. Ты об этом знала?

– Нет! – выпалила я. – Но если бы даже знала, это ничего бы не изменило. Она останется со мной. И это не твое дело. Я наняла тебя, все остальное касается только меня.

– Понятно, – вздохнула Герда, вынула из кармана юбки свой ключ от дома и положила его на стол. – Я ухожу, Марлен. Я люблю тебя. Но мне тут не место. Это не моя страна и не та работа, к которой я способна. Я не буду твоей служанкой.

– Когда это я смотрела на тебя как на служанку?

– Смотришь. Но сама этого не видишь. Я, Руди, фон Штернберг, студия, даже Хайдеде – в твоем сознании все мы существуем только для того, чтобы угождать тебе. Ничто не может быть важнее твоего успеха. Когда ты счастлива, мы счастливы. Когда ты несчастна… – Герда снова вздохнула. – Ты экстраординарна. Но одержимость тем, чтобы быть Дитрих, разрушает тебя.

Я развела руками:

– Без этого нечего было бы разрушать. Нет Дитрих – нет денег. И службы, которую можно оставить, у тебя бы тоже не было.

Выпалив это, я ощутила чудовищность того, в чем только что созналась, а Герда ответила:

– Ты так считаешь. Может быть, даже веришь в это. Но все это нереально. Не забывай, однажды друзья могут понадобиться тебе больше, чем ты думаешь.

Она прошла мимо меня и двинулась к лестнице, по которой как раз спускалась Хайдеде в сопровождении горничной с чемоданом. Я хотела остановить Герду. Хотела вымолить у нее прощение за то, что была так эгоистична, так слепа, не замечала, от чего она отказалась ради меня: от своей карьеры, амбициозных планов писать и еще – от Германии, нашей страны, которая нам обеим стала чужой.

Вместо этого я сказала вслед удаляющейся фигуре:

– Я оставлю твое последнее жалованье на столе.

И позволила ей уйти. Уйти из моей жизни.

В тот момент Герда была жертвой, которую я хотела принести.

Из роскошного номера на верхнем этаже отеля «Беверли-Хиллз», у дверей которого стоял охранник, я, всхлипывая, позвонила Руди. Он сказал, что я должна немедленно отправить Хайдеде к нему. Однако «Парамаунт» и полиция расследовали происшествие, и оказалось, что это было надувательство. Преступников так и не нашли. И все равно газетчики что-то разнюхали и преувеличили драматизм истории. В несанкционированном студией интервью журналу «Фотоплей» я была вынуждена признать: хотя никакого вреда никому причинено не было, кроме ужасного страха, который мы испытали, я не могу оставаться в Америке и подумываю о возвращении в Европу.

Студийные пришли в ярость. Я разговаривала с журналистом без разрешения, дала понять, что они меня не защищают, хотя были приняты все возможные меры, чтобы обеспечить мою безопасность: по телохранителю для меня и Хайдеде, личный автомобиль, немецкая овчарка и столько решеток на окнах, что даже Гудини не смог бы пробраться в дом. У меня был подписан контракт, и незаконченная картина требовала неотложного внимания. Фон Штернберга было не найти, он исчез перед тем ужасным просмотром. Студия отстранила его от съемок, наняла другого режиссера и потребовала, чтобы я немедленно вернулась на площадку. Демонстрируя, что он не полностью лишен чувствительности, фон Штернберг всплыл на поверхность в Нью-Йорке и выступил с заявлением. Он отказался переснимать картину, приводя в качестве обоснования свое право на творчество. Шульберг подал на него в суд за нарушение контракта. Я же, заключенная в свой дом-тюрьму в Беверли-Хиллз, не могла ни на секунду оставить Хайдеде, которая непрерывно плакала и звала то Герду, то Руди, кого угодно, только не свою мать.

Студия отстранила и меня тоже.