Марлен Дитрих

– Мерседес де Акоста и есть правление.

На следующий день шофер отвез меня к дому на побережье океана. При свете дня он не выглядел таким фантастическим – низкий, зажатый между скалами, хотя довольно дорогой, прикинула я, ведь располагался он в том месте, где цена на недвижимость была самой высокой. Я слышала, что Кэри Грант и его любовник жили в коттедже где-то неподалеку.

Не успела я позвонить в дверь, как мне открыла сама Мерседес. Ее распущенные волосы струились полуночным каскадом по покатым плечам, на которые был накинут японский халат.

– Марлен, – сказала она, – что вас так задержало?

Я влюбилась во второй раз.

Посылала ей огромные букеты роз и фиалок. А когда она вздохнула и сказала, что ее дом начинает напоминать цветочный магазин, я переключилась на безделушки от Лалика[58]. Я готовила для нее тушеное мясо по-немецки и навела порядок в ее рабочем кабинете, где царил бумажный хаос. Расставила по алфавиту книги в ее библиотеке, включавшей труды на любые темы от искусства до архитектуры, музыки, живописи, фантастики, биографий, поэзии и переплетенных сценариев. Собирала в стирку ее белье и аккуратно складывала простыни и пододеяльники. Я могла бы взяться и за полы – паркет так быстро пачкается в домах, расположенных у моря, где внутрь постоянно попадает песок и все ходят босыми. Но она отругала меня:

– Тут есть горничная. Если тебе нужно вставать на колени, чтобы меня ублажить, делай это здесь – на моей постели.

Она восхищала меня своей сорочьей болтливостью и стремительными ласками, ее маленькие пальчики проникали в меня. Я находила ее пьянящей. Никогда не встречала человека, который знал бы так много о столь разнообразных предметах и при этом не наскучивал своей эрудицией; и никого, чей язык мог пробовать меня на вкус, как собирающая нектар колибри.

Именно Мерседес раскрыла мне глаза на тот мрак, который опускался на Германию. Она держала тайные салоны для беженцев – гомосексуалистов-эмигрантов, которые скрылись из моей страны, стремясь ускользнуть от смертельной хватки Гитлера.

– Они сжигают книги, – сказал Эрнст Любич. – Братьев Манн, Маркса, Фрейда, Эйнштейна и других.

Хотя ему не пришлось быть моим режиссером, он стал мне другом и, как многие изгнанники, в сильной тоске следил за событиями на родине.

– Они арестовали тысячи людей и упразднили свободу слова, – продолжил он. – Гитлер наделил полномочиями службу цензуры, она определяет правила для творческих работ на предмет соответствия арийской идеологии. Скоро они начнут сжигать все, что не подходит под их требования, и всех, кто это создает.

– Гитлер зарабатывал на жизнь рисованием открыток, – сказала я; от одного его имени у меня глаза наливались кровью. – Он ненавидит художников, потому что сам в этом деле неудачник. Мерзкий, завистливый человек.

И этот мерзкий, завистливый человек стирал с лица земли Берлин, который я любила, эту потрясающую игровую площадку декадентских радостей. Меня тревожила судьба «девочек» из «Силуэта» – Иветта и других трансвеститов, которые помогали мне наряжаться Лола-Лолой. Их тоже арестовали? Может быть, нацисты разгромили все кабаре и сожгли их дотла?

– Теперь его не назовешь неудачником, – сказала Мерседес. – Его манифест «Майн кампф» продается миллионами и там, и за границей. В этой связи я могу заключить только одно: никто не озаботился тем, чтобы прочесть его книгу, а в ней Гитлер очень ясно выражается насчет своих намерений. Германия даже не представляет, что ее ждет, если этот человек удержится у власти.

– Это верно, Марлен, – мрачно кивнул Эрнст Любич. – Влиятельных людей убивают даже после того, как они покидают Германию. Философа Лессинга нацистские наемники застрелили у него дома в Чехословакии. Они отлавливают инакомыслящих и отправляют в трудовой лагерь в Дахау. Все, у кого есть возможность, пытаются убраться из этой страны, пока не отменили паспорта.

– Значит, он сумасшедший! – не выдержала я и, глядя на выражения лиц гостей салона – опустошенные, сбитые с толку, – пришла в ярость. – Как можем мы позволить, чтобы такое происходило?! Как может Европа стоять в стороне и наблюдать?!

– Считается, что Гитлер хорош для Германии, – ответила Мерседес и незаметно сжала мое плечо.

Сидя на подушке, я прислонилась к ее шезлонгу и в этом прикосновении почувствовала предостережение. Моя подруга знала, как я распаляюсь от разговоров о нацистах, однако этот жест смутил меня, ведь салоны Мерседес всегда были открыты для дискуссий.

– Да, – добавил Любич. – Франция и Британия ведут политику умиротворения, для помощи евреям никто ничего не предпринимает. – А мне он сказал: – Лучше предупредите фон Штернберга. Ходят слухи, что он снова заигрывает с «УФА». Но он именно тот человек, которого они меньше всего хотят видеть.

После того как все разошлись, я спросила Мерседес, почему она остановила меня.

– Я должна быть в курсе всего, не важно, насколько это будет ужасно. Мой муж сейчас в Париже, но сестра, мать и дядя все еще в Берлине. Если они в опасности, мне нужно знать об этом.