Марлен Дитрих

– Они диссиденты? – задала она вопрос. – Евреи? Марксисты? Нет? Тогда им ничто не угрожает. Я считаю, тебе нужно говорить как можно меньше. Слушай, но не высказывай мнения.

– Почему? Я не делаю секрета из своего отвращения к Гитлеру. И его министр пропаганды Геббельс, хромоногий романист-неудачник, ведет кампанию против меня.

– Пускай. Ты должна поступать осмотрительно, если беспокоишься о своей семье. Что ж, не всем, кто приходит сюда, можно доверять. Известно, что Геббельс под видом беженцев отправляет за границу шпионов – изучает, какие там настроения. Нацисты нападают не только на евреев и диссидентов, они пошли дальше – издают новые законы, ограничивающие права женщин. Они восхваляют Kindersegen – матерей, благословленных детьми, как народных героинь; хотят, чтобы немецкие женщины сидели дома, готовили, убирали и вынашивали детей для рейха. Ты самая известная немецкая кинозвезда, но ходишь в мужской одежде, живешь вдали от родины и мужа, да еще выставляешь напоказ свое тело. Если ты начнешь поносить рейх, представь себе, как они отреагируют.

Я не хотела представлять этого, но, как только вернулась домой, заказала международный звонок дяде Вилли – мама так и не установила телефон в своей квартире, – и ее брат сонно, из-за разницы во времени, заверил меня, что все в порядке.

– Йозефина продолжает заниматься уборкой. Ситуация не такая ужасная, как ты думаешь. Да, у нас новый канцлер, – дядя сухо хмыкнул, – но чем это отличается от последних двадцати лет? Режимы взлетают вверх и опадают, как подол юбки.

– Ты сообщишь мне, если станет хуже? – попросила я. – Не будешь ждать до последнего?

– Конечно. Но куда мы поедем, Лена, в нашем-то возрасте? Твоя мать и слушать об этом не захочет. Ты ведь знаешь, какая она. Тут ее дом. Она продолжает вести себя так, будто нацисты – это незначительное неудобство, с которым надо смириться, как с дурными манерами гостя за обеденным столом.

Пришлось улыбнуться. Нескольких сожженных книг явно недостаточно, чтобы взволновать мою мать.

Повесив трубку с обещанием скоро позвонить, я набрала номер фон Штернберга в Нью-Йорке, куда он поехал с намерением в очередной раз повидаться со своей бывшей женой и попытаться уговорить ее либо вернуться к нему, либо уменьшить размер алиментов.

Не успела я высказать ему свои предостережения, как он меня опередил:

– Я никуда не собираюсь. В Европу, может быть, когда-нибудь позже, но не в Германию. Я все знаю, и у меня нет желания закончить жизнь, чистя сортиры в лагере. Меня отправляют к южным морям снимать ураган. Я позвоню вам по возвращении. О, мои поздравления с картиной. Слышал, ожидается большой успех. Разве я вам не говорил? Русский знает, как показать на пленке красивую женщину.

Я не спросила, зачем ему понадобилось снимать шторм в тропиках. Казалось, это было то, что надо для него.

Однако насчет моей картины фон Штернберг ошибся. Отзывы критиков на «Песнь песней» были горячие, а вот кассовые сборы – не очень, что стало для Шульберга печатью судьбы. Он потерял работу и перешел в «Коламбия пикчерз». К моей радости, вместо него директором по производству стал Любич, что объясняло неприязнь к нему фон Штернберга. Эмигрант-соперник в директорском кресле. Мой режиссер не мог вынести возвышения Любича, хотя сам Любич не разделял антипатии фон Штернберга. Когда он пригласил меня в свой кабинет, то сказал, что, учитывая низкую выручку от «Песни песней», он открыт к предложениям насчет путей дальнейшего продвижения моей карьеры.

– Мне поручили возобновить ваш контракт с повышением гонорара еще на две картины. «Парамаунт» продолжает верить в вас, Марлен. Вы – наша главная женская звезда.

– Тогда возобновите и контракт фон Штернберга, – тут же сказала я. – Он причина того, что «Песнь песней» провалилась. Если бы режиссером был он, то увидел бы, чего не хватает.

– Я уже пытался. – Любич прикоснулся к больному месту на переносице, натертой очками в проволочной оправе. – Он не отвечает на мои звонки. Подозреваю, все еще пытается договориться с «УФА», но, как я вам уже сказал, он не найдет там никакой работы, и никакая студия здесь не даст ему такой свободы, как мы.

Справедливость восторжествовала. Фон Штернберг достаточно убедительно и боевито доказал, что мы принадлежим друг другу. Я скучала по работе с ним и была уверена: он тоже по мне соскучился. Я бомбардировала его нью-йоркский адрес звонками и телеграммами. Он не спешил с ответом, а когда наконец отозвался, то сообщил, что вернулся бы в Голливуд как можно скорее, но у него есть другие обязательства и он должен их выполнить.

– Какие обязательства? – ворчливо говорила я Мерседес. – Жена не хочет его, а Любич хочет. И теперь у него какие-то другие обязательства? Не понимаю. Этот человек невозможен.

– Почему бы тебе не съездить в отпуск? – Она подавила зевок. – У тебя есть немного свободного времени, ты напряженно работала. Париж очень мил в это время года, и твоя дочь, должно быть, соскучилась по отцу.