Марлен Дитрих

Я посчитала это прекрасной идеей и заказала ему написать для меня две песни, но они вышли такими же унылыми, как его настроение, и я не могла их исполнять. Тем не менее я записала «Allein»[60] композиторов-евреев Ваксмана и Колпета, этот западающий в память гимн умирающему Берлину, выражение нашей Weltschmerz[61], меланхолическая дань памяти пресыщенному существованию. Запись, выпущенная фирмой «Полидор», мгновенно стала хитом.

– Пусть Геббельс запретит ее, – посмеялась я вместе с Руди, и мы отправились в Вену, где к нам присоединилась мама.

Я послала билеты на поезд для нее и Лизель, но мама приехала одна, сделав по такому случаю новую прическу. Она улыбалась и выглядела умиротворенной, не могла оторваться от Хайдеде, но наотрез отказывалась говорить о нацистах.

Когда я спросила, все ли о’кей у нее и других членов семьи, она фыркнула:

– Тебе обязательно использовать это слово? «О’кей». Что вообще это значит? Да, конечно. С нами все хорошо. Мы ведь не евреи. Нет причин ставить под сомнение, на чьей стороне наши симпатии.

Я покосилась на Руди. Он усмехнулся. Некоторые, например моя мать, никогда не меняются.

Фанаты прослышали о нашем приезде, собрались у отеля в Вене и выкрикивали мое имя. О пребывании Дитрих в Париже писали в газетах многих стран, так что два вечера кряду я спускалась вниз и раздавала автографы. Присутствовавшие там же репортеры делали снимки, которые достигли Америки, где были перепечатаны под заголовком «Марлен бросает вызов Берлину».

Наконец мамино терпение лопнуло. Утром того дня, когда она должна была возвращаться в Берлин, мы готовились провожать ее на вокзал. Мама отозвала меня в сторонку и сказала самым ледяным тоном, на какой была способна:

– Полагаю, ты находишь это фиглярство забавным.

– Фиглярство?

Хоть я и притворилась безразличной, сердце у меня упало. Я позабыла советы Мерседес.

– Да. Потешаешь всякий сброд неуважением к нашему фюреру. Или это нынче такая мода в Голливуде – демонстрировать пренебрежение к своему народу?

– Мама, это моя работа. Мои поклонники хотят видеть меня и…

Ее губы вытянулись в тонкую линию точно так же, как случалось, когда она ловила меня на неверном аккорде при игре на скрипке.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ты, может быть, и живешь сейчас далеко, но Лизель, Вилли и я – мы-то нет. Мы – немцы. Не хочешь ли ты, чтобы нас внесли в какой-нибудь список из-за этого беспрестанного внимания к тебе прессы?

– Я тоже немка, – зло ответила я, но вдруг заметила промелькнувший в глазах матери страх. – Мама, вам угрожали?

Она сделала руками такое движение, будто стряхивала с пальто крошки, вылетевшие из моего рта при разговоре.

– Конечно нет. Они не посмели бы. Наш род древнее, чем у любого нациста.

– То же самое можно сказать о Вертхаймсах, хозяевах сети магазинов. Они не потеряли свой бизнес?

– Они евреи. – Мать отошла от меня к Руди и протянула руку к Хайдеде, одетой в голубое пальто и такого же цвета шапочку. – Поди сюда, mein Liebling. Поцелуй на прощание бабушку.

– Она поедет с нами на вокзал, – сказала я, желая сделать матери приятное.

Но моя родительница покачала головой:

– Я бы предпочла обойтись без этого. Твои обожатели будут ждать снаружи. Я лучше уеду спокойно, не переживая, окажется моя фотография в газетах или нет.

Стоит ли говорить, что она так и сделала.

На борту «Иль де Франс» по пути обратно в Америку, как только Хайдеде устроилась в нашей каюте и заснула, я надела одно из своих новых белых платьев от Шанель и вальяжной походкой вошла в обеденный салон. Я намеревалась всего лишь выпить аперитив. Материнские укоры и прощание с Руди, который сказал, чтобы я не переживала, чем только усилил вселённое матерью беспокойство, выбили меня из колеи.

– Нет причин враждовать с ними, Марлен, – сказал мне муж, прежде чем сесть в поезд. – Сосредоточься на работе, а политику оставь другим.

Хотя я не делала никаких политических заявлений, но поняла: мне не следовало записывать еврейскую песню или фотографироваться, не показывая носа в Берлин. Я позволила своей направленной против нацистов ярости взять верх над рассудительностью. Теперь же на борту я искала способ отвлечься. Однако все столы, кроме одного, были заняты – и сидевшие за ними пялились на меня. Единственный свободный стул сделал бы меня тринадцатым гостем[62]. При пересечении океана это было недобрым знаком, так что я ретировалась в бар.

Только я успела заказать коктейль, разбавленный содовой, как сидевший за одним из столиков темноволосый мужчина крепкого телосложения отодвинул стул и направился ко мне. Короткая стрижка подчеркивала крупные черты его багрового лица, а также густые брови и усы. Пока незнакомец приближался, я уперла руку в бедро – экранная манера – и приготовилась к неизбежному заигрыванию.

– Я вас знаю, – произнес мужчина с обезоруживающе теплой улыбкой. – Вы – фриц.

Было ясно, что он не хотел обидеть меня, а потому я ответила:

– Да. А вы?..

– Хемингуэй. – Он выставил вперед руку. – Эрнест Хемингуэй. Я писатель.

– Мне это известно, – ответила я, потому что так и было. – «И восходит солнце».