Мартин Иден

Бриссенден продолжал продвигаться вперед в темноте, пока полоска света не указала ему порога двери. Дверь открылась, и Мартин пожал руку Крейсу, красивому брюнету с ослепительно белыми зубами, длинными черными усами и большими блестящими черными глазами. Мери, степенная молодая блондинка, мыла посуду в соседней маленькой комнате, служившей кухней и столовой. Первая комната была спальней и гостиной. Над головой у присутствующих висело белье от еженедельной стирки; оно свисало фестонами так низко, что Мартин вначале не заметил двух мужчин, разговаривавших в углу. Они окликнули Бриссендена и радостно приветствовали его и его бутылки; Мартина познакомили с ними; он узнал, что это Энди и Парри. Он присоединился к ним и стал внимательно слушать рассказ о борьбе на приз, на которой Парри присутствовал накануне; тем временем Бриссенден активно принялся готовить грог, виски с содовой и разливать вино. Услыхав его команду «тащить сюда всю компанию», Энди удалился, чтобы обойти все комнаты и созвать жильцов.

— Нам посчастливилось, что большинство здесь, — шепнул Бриссенден Мартину. — Вот Нортон и Гамильтон, пойдемте к ним навстречу. Говорят, Стивенса нет дома. Я постараюсь завести разговор о монизме. Подождите, пока они пропустят несколько стаканчиков — увидите, как они разойдутся.

Вначале разговор велся несвязно и отрывисто. Несмотря на это, Мартин не мог не оценить живости ума присутствующих. Он скоро заметил, что, о чем бы они ни говорили, каждый собеседник проявлял соответствующие знания и глубокое понимание законов общества и вселенной. Они не повторяли и ни у кого не заимствовали чужих мнений; все они были бунтарями и врагами пошлости. Мартин никогда не слышал, чтобы у Морзов обсуждалось такое поразительное количество самых разнообразных вопросов. Казалось, не было таких тем, кроме разве времени, которыми они бы не интересовались. Разговор перескакивал с новой книги миссис Гемфри Уорд на последнюю пьесу Шоу, с вопроса о будущности драмы на воспоминания о Нате Гудвине. Они хвалили передовые статьи утренних газет или же смеялись над ними, перескакивали от условий труда в Новой Зеландии к Генри Джеймсу и Брэндеру Мэтьюзу; они толковали о целях, преследуемых Германией на Дальнем Востоке, и об экономической подоплеке «желтой опасности»; спорили о выборах в Германии и о последней речи Бебеля; наконец, остановились на вопросах местной политики, на последних скандалах в администрации рабочего союза и заговорили о способах, которые применялись для организации стачки грузчиков.

Мартин был поражен глубиной знаний, которыми обладали его собеседники. Они знали то, что никогда не печаталось в газетах, знали о работе невидимых рук, которые держали веревочки и проволочки и заставляли плясать марионеток. К удивлению Мартина, и Мери вмешалась в разговор и выказала при этом такой ум, какого ему никогда не приходилось встречать у знакомых женщин. Он поговорил с ней о Суинберне и Россетти, после чего она увлекла его в неведомую для него область французской литературы. Его очередь отыграться наступила, когда она начала защищать Метерлинка: тут он выступил с тщательно обдуманными и разработанными тезисами «Позора солнца».

Пришло еще несколько человек; воздух был весь насыщен табачным дымом. Вдруг Бриссенден объявил:

— Вот новая жертва для вашего меча, Крейс. Свеженький, зеленый юноша, страстный поклонник Герберта Спенсера. Сделайте из него последователя Геккеля, если сумеете.

Эти слова должны были подействовать на присутствующих, как красная тряпка на быков.

Крейс, казалось, проснулся и вспыхнул весь, словно заискрившись, в то время как Нортон с кроткой мягкой улыбкой сочувственно посмотрел на Мартина, как бы желая сказать, что в обиду его не даст.

Крейс сразу накинулся на Мартина, но вмешался Нортон, понемногу отвлекая его внимание; вскоре между ним и Крейсом завязалось единоборство. Мартин слушал, подавляя в себе желание протереть глаза: настолько невероятным ему казалось, что нечто подобное могло происходить наяву, а тем более в рабочем квартале, к югу от Маркет-стрит. В устах этих людей оживали книги. Все говорили пламенно и с увлечением; отвлеченные споры возбуждали их, как других людей вино или гнев. То, что слышал Мартин, уже не было сухой философией печатных творений, написанных почти мифическими полубогами, вроде Канта и Спенсера. У этих двоих живая философия вошла в плоть и кровь; они так пылко спорили, что лица их удивительно менялись от волнения. Время от времени в спор вмешивались остальные, но все без исключения слушали со вниманием; папироски тухли в руках; выражение лиц было оживленное и напряженное.