Мартин Иден

— Как они? — переспросил Мартин. — Тринадцать колоний когда-то восстали против своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе господами. Не было больше господ, властвующих силой меча. Но вы не могли долго жить без господ, и вот появились новые господа — не могучие, мужественные, благородные люди, а хитрые, похожие на пауков, — торгаши и ростовщики. И они опять поработили вас, но не открыто, как это сделали бы настоящие благородные люди, — силой своего духа, а потихоньку, паучьими махинациями, подлизыванием, лестью и ложью. Они подкупили ваших судей-рабов, развратили ваших законодателей-рабов и превратили ваших сыновей-рабов и дочерей-рабынь в нечто худшее, чем бессловесные скоты. Два миллиона ваших юношей и девушек работают сейчас в Соединенных Штатах — в этой олигархии торгашей. Десять миллионов подобных вам рабов лишены теплого угла и сытной пищи. Но вернемся к сущности моей речи. Я показал вам, что общество рабов не может существовать, потому что по самой природе своей оно аннулирует закон эволюции. Не успеет такое общество рабов организоваться, как в нем сразу начнется разложение. Вам легко говорить об уничтожении закона эволюции, но где же новый закон эволюции, который мог бы вас поддержать? Формулируйте его. Быть может, он уже сформулирован? В таком случае изложите его.

Мартин вернулся на свое место под громкий шум голосов. Человек двадцать вскочили, требуя у председателя слова. Подбодренные громкими аплодисментами, они, один за другим, горячо и с воодушевлением возражали Мартину, взволнованно жестикулируя. Это было жестокое сражение, но сражение одних умов, — борьба идей. Некоторые ораторы уклонялись от темы, но большинство возражало прямо Мартину. Они поразили его новым для него образом мышления и дали ему возможность познакомиться не только с новыми биологическими законами, но с новыми способами применения старых законов. Они были слишком пылки и слишком увлечены, чтобы всегда соблюдать вежливость, и председателю собрания пришлось не раз стучать по столу, чтобы водворить порядок.

Среди публики случайно оказался репортер, мальчишка, настоящий щенок; этот день не принес ему сенсаций, а ему необходимо дать в газету что-нибудь очень интересное. Особым талантом он не отличался, только умел писать легко и развязно. Следить за прениями он не мог — для этого он был слишком туп. Собственно говоря, у него было приятное сознание своего превосходства над этими рабочими — маньяками слова. Он также питал глубокое уважение к лицам высокостоящим, дающим направление политике народов и руководящим прессой. Кроме того, его идеалом было сделаться первоклассным репортером, то есть научиться из ничего создавать кое-что, — подчас даже крупную сенсацию. О чем шла речь, он не понял. Да ему это и не требовалось. Ему хватило бы малейшего намека, например, услышанного два-три раза слова «революция». Как палеонтолог по одной кости животного, найденной при раскопке, может восстановить целый скелет, так и этот репортеришка мог по одному слову «революция» составить целую речь. Так он и сделал — сразу, и притом недурно. Поскольку больше всего шума вызвала речь Мартина, то он все и приписал ему, превратив его в самого ярого анархиста из всей компании и придав его реакционно-индивидуалистическим взглядам характер самого крайнего социализма. Репортеришка владел словом: придав картине местный колорит, он, не жалея, сгустил краски: описал длинноволосых мужчин с дикими глазами, неврастеников и дегенератов, с голосами, дрожавшими от страсти, с угрожающе поднятыми кулаками, — и все это на фоне гула, ругательств и воплей разъяренных людей.

Глава XXXIX

На следующее утро, сидя за кофе в своей маленькой комнате, Мартин читал утреннюю газету. Для него было непривычным увидеть свое имя на первой странице газеты. Из нее он с удивлением узнал, что является самым известным лидером социалистов в Окленде. Он пробежал горячую, резкую речь, которую репортер вложил ему в уста; сначала он разозлился из-за такой лжи, но потом рассмеялся и отбросил газету.

— Или репортер был пьян, или он злостный врун, — сказал Мартин, сидя на кровати, когда Бриссенден днем зашел к нему и, видимо, усталый и ослабевший, опустился на единственный имевшийся в комнате стул.

— А не все ли вам равно? — спросил Бриссенден. — Неужели вы заботитесь о мнении буржуазных свиней, которые читают газеты?

Подумав немного, Мартин сказал:

— Нет, на самом деле их мнение меня ни капельки не беспокоит, но, с другой стороны, это может поставить меня в несколько неловкое положение в семье Рут. Ее отец всегда считал меня социалистом, и написанная тут чепуха еще больше убедит его в этом. Не то чтобы я дорожил его мнением. Ну, да ладно! Я хочу прочесть вам, что написал сегодня. Это рассказ «Запоздалый»; я уже закончил половину.