Мартин Иден

С этой же почтой был получен другой чек, присланный нью-йоркским еженедельником в виде оплаты за юмористические стихи, принятые несколько месяцев тому назад. Этот чек был на десять долларов. Мартину пришла мысль, которую он начал спокойно обдумывать. Он не знал, что будет делать в ближайшем будущем и не торопился приняться за что-нибудь. Между тем нужно было жить. У него было много долгов. Не наклеить ли марки на огромную кипу рукописей под столом и не отправить ли их снова в путешествие? Не окажется ли это выгодным вложением капитала? Одна или две, быть может, будут приняты. На это можно будет жить какое-то время. Так он и решил. Получив по чекам деньги в оклендском банке, он купил на десять долларов марок. Мысль вернуться домой и приняться за приготовление завтрака в душной маленькой комнате была ему противна. В первый раз в жизни он решил забыть о своих долгах. Он знал, что мог приготовить сытный завтрак у себя за пятнадцать или двадцать центов. Но вместо этого он пошел в кафе «Форум» и заказал завтрак за два доллара. Лакею на чай дал он четверть доллара и истратил пятьдесят центов на пачку египетских папирос. Он закурил в первый раз после того, как Рут попросила его бросить. Теперь больше не было причины не курить, и, кроме того, Мартину этого хотелось. А какое значение имели деньги? На пять центов он мог купить пачку табаку и курительных бумажек и скрутить сорок папирос, но что же из этого? Деньги для него сейчас значения не имели, разве только постольку, поскольку можно было на них что-нибудь купить. Не имея карты берегов, не зная куда пристать, без руля плыл он по течению; так было лучше, он меньше чувствовал жизнь, ведь жить ему было больно.

Дни проходили за днями, и он систематически спал по восемь часов в сутки. Хотя теперь, в ожидании новых чеков, он и ел в японском ресторане, где можно было пообедать за десять центов, все же его истощенный организм укреплялся: он полнел, и щеки его округлились. Он не мучил себя непосильной работой, чтением и бессонными ночами. Он ничего не писал и не открывал ни одной книги. Он много гулял, ходил по горам и проводил достаточно времени в безлюдных парках. У него не было ни друзей, ни знакомых, и он не стремился их приобрести. Ему ничего не хотелось. Он ждал какого-нибудь внешнего толчка, какого-нибудь импульса, который мог бы снова привести в движение его словно остановившуюся жизнь; откуда мог явиться этот толчок, он не знал. А между тем он продолжал жить бесцельной, праздной и пустой жизнью.

Как-то раз он съездил в Сан-Франциско, чтобы повидать там «настоящую грязь». Но в последнюю минуту, когда он уже поднимался на верхнюю площадку лестницы, он внезапно передумал, повернул обратно и, быстро удалившись, зашагал по переполненным народом улицам гетто. Он испугался при мысли опять услышать философские споры и быстро бежал, опасаясь, как бы кто-нибудь из «тех» не встретил и не узнал бы его.

Иногда он просматривал газеты и журналы, желая знать, что пишут об «Эфемериде». Поэма произвела сенсацию, и какую! Все читали ее и рассуждали о том, настоящая ли это поэзия. Местные газеты были полны «Эфемеридой», о ней ежедневно появлялись в печати целые столбцы научной критики, шутливых статей и серьезных писем подписчиков. Элен Делла Дельмар (провозглашенная с трубным гласом и барабанным боем величайшей поэтессой Соединенных Штатов) не сочла Бриссендена достойным занять место рядом с ней на спине крылатого Пегаса и писала длиннейшие письма, доказывая, что он вовсе не может считаться поэтом.

В следующем своем номере «Парфенон» сам себя погладил по головке за всю ту шумиху, которую ему удалось произвести, и насмехался над сэром Джоном Вэлью, причем смерть Бриссендена эксплуатировалась чисто по-торгашески. Распространенная газета, расходившаяся в количестве полумиллиона экземпляров, напечатала оригинальный экспромт Элен Деллы Дельмар, в котором она осмеивала Бриссендена и издевалась над ним. Кроме того, она разразилась еще и пародией на него.

У Мартина много раз были причины радоваться смерти своего друга. Ведь Бриссенден так ненавидел толпу, а тут самое лучшее, самое святое для него, было брошено на поругание толпы. Ежедневно производилась вивисекция красоты. Все глупцы, примазавшись к славе Бриссендена, выступали в печати, навязывая публике свою собственную ничтожную личность. Одна газета писала: «Мы получили письмо от одного господина, который недавно предложил такую же поэму, только еще лучше». Другая газета, упрекая Элен Деллу Дельмар за ее пародию, совершенно серьезно писала: «Несомненно, мисс Дельмар, сочиняя эту вещь, желала пошутить и отнеслась к автору „Эфемериды“ далеко не с тем уважением, с каким один великий поэт обязан относиться к другому, может быть, величайшему поэту нашей эпохи. Завидует ли ему мисс Дельмар или нет, этого мы не знаем, но можем с уверенностью сказать, что она, как и тысячи других, очарована „Эфемеридой“ и, быть может, наступит день, когда она будет стремиться подражать ей».