Маски Духа

Он, конечно, странный этот Дмитриев, но друг хороший. Едем мы как-то еще по Ленинграду часов в двенадцать ночи. И вдруг ни с того ни с сего мне страшно захотелось выпить водки. Так бывает: не хотелось, не хотелось и вдруг захотелось. И что делать? А Дмитриев возьми да вспомни, что неподалеку живет одна из его любимых, которая ждет не дождется, когда он наконец заявится к ней на ночь глядя, чтобы, значит, совершить с ней обряд умопомрачения. И посему всегда держит наготове бутылку водки.

Ну подрулили. Он меня на перекрестке выставил, как светофор, а сам пошел. Любимая как его увидела — сразу давай таять. Счастье подвалило. Так и вертится вокруг него — и улыбки мастерит, и глазами моргает, и зад колесом состроила. А он бутылку хвать — и бежать. Потому что друзья важнее.

Вот это настоящий поэт. А Кенжеев — он так не может. Он и бутылку выпьет, и от женщины не откажется. То есть не умеет сделать правильный выбор. Поэтому зря Евтушенко тревожится — Кенжеев абсолютно бессмысленный. Как осень.

Не ищите у осени смысла...

Мы и не искали. Сидели себе на берегу Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры, в маленьком ресторанчике и заедали водку супом. Заедали водку супом и вытрясали из себя остатки молодости, разбрызгивая по столу остроты. Бахыт, правда, немного погрустнел, что ему совершенно не свойственно от природы. Впрочем, Восток — дело тонкое. Никогда не поймешь, отчего грустит человек, в котором танцуют огненную джигу казахский кумыс, канадский джин и русская водка. И тогда, чтобы хоть немного отвлечь Бахыта от грустных мыслей, мы с Виталиком посвятили ему лирический стих, призванный отразить всю глубину неприкаянного одиночества безлошадного азиата:

Беда не в том, что мы стареем.

Не это вызывает страх.

Беда, что все друзья — евреи,

И лишь один из них — казах.

Сидим, значит, выпиваем. Друзей-поэтов помянули — Саню, Женьку. И вдруг Дмитриев говорит:

— А давай выпьем за Бахыта!

— За живых разве пьют? — засомневался я.

— А мы — не чокаясь, — нашелся Виталик.

— Вот суки! — отозвался Бахыт. — За водку будете сами платить.

Но тут к самому ресторанному крыльцу подошел катер. Мы степенно ступили на палубу и поплыли по Мойке, по Фонтанке и торжественно высадились на сушу у Фонтанного дома, где, оказывается, тоже жила Ахматова. Где она только не жила, эта Ахматова!

* * *

Рабинович попал в точку: я действительно когда-то знал Резо Габриадзе. Я даже был допущен в его тбилисскую мастерскую, где он чуть не свел меня с ума своими рассуждениями о Сталине. Вырезая ножом очередную куклу для своего театра марионеток, Резо изложил собственную теорию о том, что Сталин не был грузином. Вкратце это звучало так:

— Сталин не может быть грузином. Грузины добрые, гостеприимные и очень родственников любят. А Сталин был не добрый. Нет, не добрый. Жену убил, над дочкой издевался, от сына родного отказался. Разве это грузин? Нет, Сталин не был грузином.

Я не возражал, потому что гость не должен возражать хозяину. Хотя на своем веку я видел немало грузин, причем совершенно друг на друга не похожих. Я знал даже одного грузина-бизнесмена. Дело было в Тель-Авиве, на автостанции. Сижу на лавочке, поджидаю приятеля, и тут ко мне подходит мужик с пышными усами, над которыми, как чердак над фасадом, нависает огромная характерная кепка, какие в прежние времена лучше, чем в Кутаиси, нигде не шили, в темном пиджаке и, что примечательно, с двумя огромными сумками, битком набитыми банками с пивом. И кепка, и пиджак на пятидесятиградусном тель-авивском солнце выглядели очень экзотично. Подозрительно меня оглядев, он осторожно спросил:

— Ты русский?

— Ну, допустим, русский. А ты кто?

— А я грузин! — грустно сообщил он. — Хочешь, бизнес будем делать?

— Какой бизнес?

— Такой бизнес. Пиво видишь?

— Вижу. (Причем, надо сказать, пиво я видел не только в его сумках. Пиво продавалось вокруг в неимоверном количестве — во всех многочисленных магазинчиках, ларьках, кафе и ресторанах).

— А таксистов, вон там стоят, видишь?

— Вижу.

— Бери, дорогой, пиво, продай тем таксистам, а я тебе дам десять процентов.

Такой бизнес меня, честно говоря, немного удивил. Во-первых, в ларьках пиво продавалось дешевле, а во-вторых, я не понял, зачем ему отдавать мне десять процентов, если он может сам продать пиво и забрать себе всю выручку.

— А сам почему не продаешь?

— Не могу, дорогой, — вздохнул он.

— Почему не можешь?

— Они меня уже бьют.

Вот такой грустный грузин попался. Поэтому совершенно зря Резо испытывал на мне свою теорию. Грузин, как и еврей, всякий бывает. Грузин только одним не может быть — казахом. Что, конечно, обидно. Грузину. А казаху — нет. Потому что у казахов, как говорит Бахыт, кумыс есть. Поэтому они все поэты. А грузины — не все. Или не совсем все.