Маски Духа

Но дело не только в архитектуре. Важен еще и личный пример. Как-то привезли мы туристов из Сибири на обед. А было это тогда, когда только-только появились чайные пакетики и сибиряки их никогда еще не видели. Так вот, выдали им горячую воду, сахар и эти самые пакетики. А что делать с ними — сибиряки и не знают. Видя такое дело, я сначала сожрал сахар, потом взял пакетик в рот и стал прихлебывать кипяток. И что ты думаешь? Все тридцать человек сначала сожрали сахар, взяли пакетики в рот и стали прихлебывать кипяток. Зрелище — незабываемое: из тридцати ртов свисают тридцать ниточек с цветными бирками. И если бы не вмешательство никому не нужных просветителей, так бы и пили чай по всей России-матушке. Потому что экскурсовод, дорогой Ефим, это не просто так. Это учитель жизни. Это проводник, подобный дантовскому Вергилию. Это человек, на многие годы вперед определяющий бытие и сознание.

А теперь прощай. Но в заключение хочу тебя предостеречь: ты встал на опасный путь прозаика, чреватый сменой привычек, убеждений и потерей качества. Поэтому позволь напомнить тебе стих, адресованный злыми современниками поэту Илье Эренбургу в те дни, когда он, окончательно перейдя на прозу, сотворил роман "Буря":

Говна полно в литературе.

Об этом знают все давно.

А он, мятежный, пишет "Бурю",

как будто "Буря" не говно.

Вот на этой назидательной ноте разреши закончить. Хоть сам я назиданий не люблю, но ради друга готов поступиться принципами. Виталий”. 

* * *

Сопровождаемый огромным черным котом и утопая в собственных пейсах, памятник Рабиновичу не только ходил и разводил руками, но еще и нагло разговаривал, совсем как его однофамилец, поэт и алхимик Вадик, который никогда не упускает случая высказаться. Поэтому, усомнившись в его подлинности, я и ляпнул:

— А памятники разве ходят?

— Э-э-э, молодой человек, — укоризненно сказал памятник Рабиновичу. — Я вижу большую небрежность в вашем образовании. Памятники не только ходят, они даже скачут. Или вы забыли, как скакал по Петербургу Медный всадник за бедным Евгением? Еще как скакал, я вам скажу! Нынешняя молодежь в Одессе думает, что “Петр I” — это только салат из меню кафе “Фанкони”, которое, кстати, теперь расположено не там, где раньше. Таки нет — это еще и памятник. А как ходил Командор! Боже мой, как ходил Командор! Он же не ходил — он ступал! Вы можете себе представить, чтобы я ступал, как Командор? Нет, вы не можете себе это представить. И правильно! Потому что я не Командор, я — Рабинович. А это говорит о многом, если вы понимаете.

— Но все эти памятники выдумал Пушкин, — упорствовал я.

— Э-э-э, молодой человек, — обиделся за Пушкина Рабинович, — Пушкин ничего не выдумал. Что он мог выдумать, этот Пушкин? Не хотите ли вы сказать, что он и Терца выдумал? — подозрительно спросил он. — Такое не выдумывают. Такое можно только породить. И он его, таки да, породил совместно с небезызвестной в ту пору в Одессе красавицей и воровкой Маней Терц, в девичестве — Матильда фон Рябоконь. А произошло это в июле 1823 года на шикарном ложе “Северной гостиницы”, принадлежавшей известному французскому негоцианту Шарлю Сикару. Таким образом, Терц — внебрачный сын Пушкина. И чтоб ваш Синявский так был здоров, если он знает, в какую семейку он попал.

— Не верю! — категорически заорал я. — Ни одному слову не верю! Если бы это было так, все бы уже знали. Все загадки про Пушкина уже давным-давно разгаданы.

— Это не загадка, — возразил памятник Рабиновичу. — Это целый бином. Можете дать ему название “Бином Рабиновича”. А? Хорошо звучит? И, между прочим, ни один бином еще не отгадали.

— Все равно не верю, — упрямился я.

— А вы проверьте, — поощрил Рабинович. — Обязательно проверьте. Правда, они, — тут он почему-то заозирался по сторонам, — они попытались замести следы. Они даже ту самую кровать, ну, вы понимаете, какую кровать, украли и куда-то дели. Но Бог все видит. И каждая кровать, которой они пытались заменить ту, ну... вы понимаете, прежнюю кровать, так вот... все эти кровати тут же разваливались. И так разваливались, что ни один одесский столяр их не мог больше собрать.

— Подождите, но Синявский — это Синявский, а Терц — совсем другое дело.

— А что, вы их как-то отличаете? — удивился Рабинович. — Вы хоть знаете, что у них на двоих была одна общая жена? Милая, надо сказать, женщина. Не дай бог такую в дом. Чтобы люди не подумали что-нибудь лишнее, она выступала сразу под несколькими фамилиями и даже, скажу вам по секрету, имела не один день рождения, как у всех людей, а целых два. Так вот, даже такая жена их не отличала. Впрочем, как и они ее. Когда она по утрам спускалась к завтраку, они ни за что не могли понять, какая из них будет разливать чай — та, что родилась до Нового года, 27 декабря, или та, что появилась на свет после него — 4 января. А вы говорите.

Бред какой-то!

— Но... Но этого не может быть, — упрямо твердил я. — Терца я видел на Привозе не далее как сегодня.