Мать

Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…

– Уже их много родилось, таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду…

Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.

– Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе хороших людей – нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до победного нашего часа…

Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…

– Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, – все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут – трудный путь – и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними – не уйдешь от них никогда, видишь – правильно все, эта дорога, а – не другая!

Ей приятно было осуществлять давнее желание свое – вот, она сама говорила людям о правде!

– С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет – я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..

Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.

– Вот как! – шепотом сказал Петр и осторожно сел на лавку, покачивая головой.

Степан медленно выпрямился, посмотрел на жену и развел в воздухе руками, как бы желая обнять что-то…

– Ежели за это дело браться, – задумчиво и негромко начал он, – то уже, действительно, надо всей душой…

Петр робко вставил:

– Н-да, назад не оглядывайся!..

– Затеяно это широко! – продолжал Степан.

– На всю землю! – снова добавил Петр.

18

Мать оперлась спиной о стену и, закинув голову, слушала их негромкие, взвешивающие слова. Встала Татьяна, оглянулась и снова села. Ее зеленые глаза блестели сухо, когда она недовольно и с пренебрежением на лице посмотрела на мужиков.

– Много, видно, горя испытали вы? – вдруг сказала она, обращаясь к матери.

– Было! – отозвалась мать.

– Хорошо говорите, – тянет сердце за вашей речью. Думаешь – господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать – зря исчезну, и буду – тоже зря.

Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.

– Послушала ваши речи – вот для чего люди живут! И так чудно, – слушаю я вас и вижу – да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала и мыслей у меня таких не было…

– Поесть бы надо, Татьяна, да погасить огонь! – сказал Степан хмуро и медленно. – Заметят люди – у Чумаковых огонь долго горел. Нам это не важно, а для гостьи, может, нехорошо окажется…

Татьяна встала и пошла к печке.

– Да-а! – тихонько и с улыбкой заговорил Петр. – Теперь, кум, держи ухо востро! Как появится в народе газета…

– Я не про себя говорю. Меня и заарестуют – не велика беда!

Жена его подошла к столу и сказала:

– Уйди…

Он встал, отошел в сторону и, глядя, как она накрывает на стол, с усмешкой заявил:

– Цена нашему брату – пятачок пучок, да и то – когда в пучке сотня…