Мать

Наемный работник и сеножатка издавна были горячими мечтами Василя Гильчишина, но из-за покойной жены, которая вообще не любила ничего нового и боялась его, эти мечты не могли сбыться. Зато теперь появилась у Василя определенная надежда, что сможет найти себе работника и купить ту сеножатку, за которую еще его покойный отец начал торговаться. И тогда показал бы он всем, что значит хозяин.

С такими мыслями ложился он в постель. Дети уже спали — сном праведным, спокойным, таким, каким только дети умеют спать, их легкое посапыванье разносилось по дому и сливалось с голосом сверчка и ночной мушки.

До полуночи не мог Василь Гильчишин уснуть, попеременно вспоминал свою покойную жену и Стэцеву Гапку. Он слышал Гапкин голос, крикливый и злобный, но в то же время видел, как она выныривала перед ним в темноте ночи, румяная, круглая, полная, украшенная парой серых быков и двумя бокатыми коровами на фоне волнующихся золотом пшеницы двух длинных и широких нив.

* * *

Между тем Василиха проводила первую ночь в новом доме. Грустно там было, страшно, одиноко. Ни окон не видно, ни дверей, ни человеческого духа не слышно. Вместо крыши толстый слой земли — холодный, молчаливый.

Вокруг дома березы растут, а в их тени стоят деревянные кресты. Вот движутся белые березы и ветвями своими, как руками, прикасаются слегка к крестам. Они показывают на новый Василихин дом и спрашивают, кто в нем поселился. Вокруг могилы растут высокая трава и благоухающие цветы; они только теперь поднимают свои мелкие головки, стоптанные за день во время похорон. А вниз, вниз, на самую землю летит ветер и гладит свежую могилу своим холодным крылом и обнимает ее и говорит: «Не бойся!» Затем летит, бросается вокруг, собирает благовония с росой и обливает ими свежую, непоросшую могилу. Не бойся!

В полночь, когда куры в селе запели, над той могилой поднялось облачко. Бледное, маленькое. Такое, как над водой иногда летает. Ветер подбежал, поднял его на крыльях и поставил на ноги. Покачалась оно, словно от бессилия, и стало. На голове рантух[2], в руках свеча из ярового воска, руки крест-накрест. Все из облака.

Глянула луна — и спряталась. Сорвалась сова, открыла глаза и, ударяя широкими тяжелыми крыльями, полетела в леса.

Облачко тронулось с места. Серебром светился рантух, белела погашенная свеча в руках, а руки держались крест-накрест. Куда оно летело, там трава к земле пригибалась, деревья разгибали свои ветви, листьями дрожали — уступали дорогу. Летело над полями — колосья волновало без шума.

Вошло в деревню.

Перед церковью остановилось на минуту, наверное, промолвило молитву и пошло дальше.

У стражников волосы дыбом встали и, хотя не видели ничего, дрожали всем телом и крестились, чтобы страх отогнать.

Сквозь запертые ворота перешло, как луч лунного света, не открывало их, чтобы не скрипеть.

Вошло.

Верный пес, спавший у порога, узнал свою хозяйку. Сорвался, с радости заскулил весело и бросился к ней. Но зря. Она не погладила его, как прежде, не похвалила его верности собачьей, не посмотрела даже на него. Он хотел прикоснуться к ее одежде, поластиться хотел — не смог. Перед ним ничего не было. И собака заскулила тревожно, шерсть вздыбила и, поднимая голову на луну, стала выть.

Она вошла в дом. Вошла тихо, незаметно, опять как лунные лучи, сквозь окно продирающиеся в комнату. Все спали — сном твердым, спокойным. Двое детей старших на скамье, самый маленький в колыбели, отец на постели, из которой недавно ее забрали и положили в гроб.

Под потолком вокруг стен висели образы святых, словно стражи спящих. В лунном свете виднелись их глаза, смотревшие на нее и словно спрашивающие, зачем пришла.

Она подошла к своим двум старшим на скамье. Они спали, подобрав под головы руки, потому что подушек не было.

— Бедные вы! — сказала. — Рано придется вам испытать человеческое горе, холопскую скорбь. Рано ваши руки утомятся от работы, попухнут ноги от усталости. Рано! Жаль мне вас, дети, да чем же я помогу? Не в моих силах. Но не ужасайтесь, вы мои, и я буду с вами!

И она наклонилась над их устами-кораллами и оставила на них свой воздушный поцелуй.

Они шевельнулись сквозь сон. Вздрогнули раз, другой, хотели встать, пробудиться — зря. Вздохнули только и дальше улыбались сладко во сне милому явлению.

Белая тень повернулась, мелькнула по хате и остановилась над ребенком в колыбели.

— Как же тебе твердо, мой ты маленький, как тебе твердо! Горькая же твоя судьба сиротская, горенькая! Такой маленький и такой бессильный, как птенчик, кто тебя защитит? Жесткие у людей руки, лживые руки. Сломают тебя, как былинку, бедный мой. А сердца их еще тверже рук. Горе тебе!

И наклонилась над колыбелью ребенка, расцепив закостеневшие руки, поправила младенцу постель, чтобы твердо не было и чтобы не давило ее ягодке маленькой.

А он, бедный сиротка, ручки протянул к ней и устами, как двумя лепесточками розы, затрепетал:

— Возьми меня к себе, возьми! Не дай меня на растерзание мачехе злой, не дай!

— Не дам, дитятко! — ответила белая тень и подошла к постели.