Матросы

— Откуда? — Комендант выпрямился, откинув со лба мокрые волосы, потер зазябшую грудь. — Фамилия?

— Карпухин.

— Откуда?

— С Воронежской.

— С какого корабля? — выкрикнул комендант.

— С «Истомина».

— А… Вот оно что. — Лицо его побагровело. — Мертвая ты душа. — И он заорал: — Вон!..

VI

Дикий этот случай был для коменданта самым сильным за последние годы огорчением. Бессовестное поведение «двух арестантов» поколебало его доверие к самому себе, многие годы он воспитывал в себе чувство беспрекословной власти над людьми. Сами того не ведая, два моряка ранили его в самое чувствительное место. Бабушкин не мог наказать виновных. Это было невыгодно. Если история попадется кому-нибудь на язычок… Всю неделю комендант не совершал личных обходов, передоверив их помощнику.

И все же он не сумел удержаться, проговорился Черкашину. Откинувшись в кресле, Черкашин хохотал так, что у него потекли слезы.

— Смешного мало, Павел. — Бабушкин понял свою оплошность, напыжился. — Рад, конечно, доставить удовольствие и помочь твоему пищеварению, но, повторяю, смешного мало…

— Прости меня, в самом деле смеяться тут нечему. — Черкашин приложил платочек к глазам. — Вот тебе яркий пример деятельности Ступнина. Дикарей выращивает!

Черкашин решил воспользоваться подходящим моментом, чтобы настроить «проходимого к начальству» человека.

— Нет, подожди, — остановил его Бабушкин, — не пересаливай. Ты, брат, огулом не обвиняй Михаила. Тут я тебе не соратник. Из-за каждого там какого-то баклажана или перца я не стану чернить своего боевого товарища…

— Понятно. — Черкашин передернул плечами. — У нас так заведено: если уж кого поднимают, то ему все прощается, а если начнут топтать, то — в порошок. И в результате получаются либо безгрешные ангелы, либо вымазанные в золу и деготь черти с рогами. Если твой случай огласить, разве порядочные люди не возмутятся до глубины души? — В голосе Черкашина зазвучали фальшивые нотки. — Теперь я припоминаю кое-что, что в свое время пропустил мимо ушей… Офицер с «Истомина» рассказывал. Ступнин вызвал к себе в каюту этого самого микроцефала Карпухина, стащил с него одеяние, сам разоблачился до трусов и принялся доказывать свои убеждения кулаками…

— Брехня! — Бабушкин пристукнул ладонью по столу. — Не стыдно тебе сплетни повторять? Разве ты не знаешь Михаила? Кулаками? У него есть другие средства убеждения. От него, случается, уйдешь как побитый, это верно, но он никогда и пальцем не тронет.

— За сколько купил, за столько и продаю. Хотя уверен, что товар без фальши.

— Кто это тебе набрехал? Сам небось придумал.

— Сам? Фамилия офицера Ганецкий. Хочешь, сведу тебя с ним?

Бабушкин со вздохом отмахнулся и залпом выпил граненый стакан боржому.

— Знаю я твоего информатора. На той неделе забагрили мои орлята этого офицерика. На Историческом бульваре. Разъяснять подробности не буду, знаешь, о чем речь… Пришлось подумать и отпустить… А вообще…

— Шарада. — В уме Черкашина пронеслись давние подозрения, он гнал их от себя. — Почему к нему снизошли?

Бабушкин уклонился от прямого ответа:

— Не хотелось компрометировать его спутницу. — Комендант торопливо попрощался и ушел.

Самые разумные доводы бессильны победить отвратительную, как тошнота, смертельно-душную ревность, если это чувство возникает в душе подозрительного, мстительного и неуравновешенного человека. Как только комендант ушел (слишком прозрачны его намеки), Черкашин почувствовал себя способным на самое худшее. Но этой решимости хватило не надолго. Ему стало страшно при одной мысли о разрыве. Бросить ей в лицо обвинения? А дальше что? Она сумеет ответить. И не станет заискивать или юлить. Вдвоем с ее богоданным папашей, который живет теперь у них, они горы могут своротить. В сущности, что случилось? Какой-то ультрастарательный идиот из патруля, нашпигованный инструкциями, бросил на нее тень. Исторический бульвар с легкой руки блюстителей нравственности почему-то постоянно ассоциируется с местом свиданий и распущенностью. Чепуха! Комендант из-за плохо начищенного ботинка готов оторвать голову, что удивительного в том, что он сочинил целую историю из донесения патруля?

«Я не могу бросить ее, — упрямо твердил себе Черкашин, — не могу. Еще раз стать посмешищем? Полезут с соболезнованиями, объявятся кумушки, начиненные гнилыми сплетнями, тупые товарищи и начнут сочувствовать… Дескать, падший ангел наконец-то вернулся… Бесчисленные бумаги, и все с грифами, под личную расписку. Скорее сдать их, кое-какие — в сейф. И — домой. Настроение, конечно, не ахти. Выпить бы рислинга в киоске близ штаба».

Этот киоск иронически окрестили «Морским сборником». Внутри фанерного храма толпятся офицеры (каждый из них почему-то стесняется соседей, объясняет, что его загнала сюда жажда); собираются здесь рабочие и строители, завершившие дневной урок. Эти вытаскивают из карманов бутылки и с жесткой уверенностью в своем железном здоровье хлещут адскую смесь портвейна с водкой.

— Хариохин, может, еще строим?

— Не, хватит, ребята!

— Хорошо, тогда сдвоим, Иван?

— Не, ребята, Анютка меня лопатой по спине. Не любит гари.