Меч и Крест

— Да, уж я себя знаю! Осенью, непременно осенью, когда случается вечное мое ослабление энергии и воли, поглядел бы в окно да сказал: «За годы, что ты в Киеве пробыл, мир полностью перемениться успел, люди таких чудес удивительных навыдумывали, а ты, горемыка несчастный, не смог завершить всего одну картину! Можно ли верить в себя после этого?»

«Ах, вон оно что! — поняла его подслушивающая послушница, сама не раз грызшая себе локти оттого, что, будучи ее ровесницей, шмакодявка Бритни Спирс уже затмила Мадонну, которую всегда мечтала затмить сама Даша».

— Ну-ну, голубчик, — смущенно протянул гость, — что за мысли такие? Не вы ли мне говорили: «Какое мне дело, велик мой талант или мал, — отдавай все!» Мне очень тогда эта ваша мысль приглянулась. Я и другим ее в пример привожу. В ней смирение есть. Редкостное для людей искусства качество! Редчайшее! Все они гордынею мучаются и о величии грезят.

— И знаете, очень, очень тяжело делать ликвидацию своим грезам и иллюзиям, — серьезно сказал Васнецов. — Только вы не смущайтесь, что я немножко хандрю и хныкаю, — то дело прошлое, — легко и светло объяснил он. — И я затем только вам это говорю, чтобы вы знали, как я вам признателен…

— Напротив, Виктор Михайлович, — благополучно вернулся к Адриану Викторовичу его прежний оптимистический тон. — Меня-то вы во всем и винить должны за то, что я со своим Владимирским десять лет жизни у вас отнял. Вам у нас в Киеве, поди, не ахти как весело было.

— Да уж… не ахти.

«А чем это тебе наш Киев не нравится?!» — возмутилась патриотка Чуб.

— Вы же, помнится, планировали всю работу в три года исполнить. А вон оно как получилось, — разъяснил Даше профессор Прахов. — Только вы, с вашею редкостной силой воли и самодисциплиной, и могли воплотить столь грандиозный заказ. У кого бы еще на четыре тыщи аршин вдохновения и душевного горения хватило? Четыреста эскизов, да другими руководить, да работа над «Царевичем» и «Богатырями»!

— Только, сугубо между нами, Адриан Викторович, дух мой иногда так смущался, что я начинал делаться нравственным трусом. Грех это был! — убежденно покаялся художник. — Грех Божий храм расписывать и о суетном и мелком мечтать! Вот та самая гордыня, о которой вы говорите, меня и обуяла. Выставочных фуроров возжаждал. Мечтал я и в первый год, и во второй «Богатырей» окончить и поставить на Передвижную. Тоже любопытно, как взглянула бы Москва на них — кто, что и как?

«Москва, Москва, Москва! — раздраженно пропела про себя Землепотрясная. — Это, между прочим, во-още наши богатыри. Киевские!»

— Но мои силы, истощенные на постоянном изобретении, не позволяли успешно работать над картиной, — продолжал раздражать ее густоголосый. — Постоянно нужно было из воображения, а то и из души, выколупывать и прилеплять к стене то глаз, то нос, то целую голову Святого, Апостола, Пророка, Мученика. А на душе-то сумрачно и дождливо! Скверно на душе. «Вот сижу я тут, — думал, — а работа моей жизни стои́т, „Богатыри“ пылью покрываются». А когда и третий год вышел, я почувствовал такую усталость и духа, и тела, что… Видит Бог, чем я вам обязан! А Бог — он все видит. Он чудо мне явил!

«Чудо? Это уже кое-что…» — сконцентрировалась подслушивающая.

— Да полно вам, батюшка! — сконфузился профессор.

— Я не о том сейчас. То второе чудо было. А первое — мое чудесное спасение, когда я с лесов сорвался… С пятнадцати аршин. Ведь насмерть же расшибиться мог!

«С пятнадцати аршин. Это сколько?» — нахмурилась Даша.

— Да, повезло вам.

— Нет, не повезло! — отрезал Васнецов. — То Богоматерь меня спасла! Та, которую я вот этими руками писал, а сам… А она меня спасла! Она простила. И я словно заново веру обрел. Недаром в Киев люди за тысячу верст пешком идут, чтобы святым мощам поклониться. Недаром его святой колыбелью православной веры зовут. Недаром он — азбука православия! И эту самую азбуку всем нынешним циникам перечесть не грех.

«То-то же!» — удовлетворенно подумала Чуб, снимая претензии к прароссийскому живописцу.

— Но и этого Пречистой Деве мало показалось. Она меня не только спасла и простила, но и утешила, как дитя малое. Ведь на следующий день вы мне такой бесценный дар преподнесли. Права была Эмилия Львовна, эта, может быть, наипервейшая святыня киевская!

«Стоп, стоп! Эмилия — Катя? Это он про клад!» — задрожала подслушивающая от интригующего предощущения «того, что ей должно знать»!

— Уж и не знаю, как вас разубеждать, — недовольно вопросил профессор истории искусств. — Сказки все это, Виктор Михайлович. Я, признаться, до сих пор изумляюсь, что митрополит всерьез это принял и в Успенскую его положил. Про Кирилловские пещеры чего только ни выдумывают… Сами знаете, народ у нас темный, невежественный.

«Что именно сказки? Почему сказки, если он сам клад нашел?» — поразилась Даша.

— Нет-нет, Илья, Добрыня, Алеша — герои не вымышленные! — вдохновенно возразил Виктор Васнецов. — Я, когда его в руки взял, такое душевное ликование испытал, что и передать вам не в силах. Господи, неужто тот самый, неужто моего главного богатыря?!