Меч и Крест

«Да кто тот самый! Что, сказать трудно?» — занервничала Даша.

Потому как получалось, что если моего главного богатыря — то не клад! Клад был гетманский…

«Что же тогда он держал в руках?»

— А ведь я, когда картину эту только задумал, нарочно сюда приезжал, на приднепровские степи, на размах, на раздолье поглядеть! Верно Гоголь писал: «Здесь ли не быть богатырю?» Эскиз набросал… Да после все забылось. А тут точно сошлось в один миг. Что ж я, глупый, на судьбу ропщу, коль она привела меня в то самое место, где Илья мой преподобный в пещерах лаврских лежит? А в Десятинной — Владимир, которому он служил верой и правдой! И сама моя улица на гору Старокиевскую ведет, на которой богатыри мои в его княжеском тереме пировали. Разве не едино все это с той высокой и суровой задачей, что я сейчас во Владимирском воплощаю? Как я мог одно от другого отделять, когда и богатырь мой первый, и Владимир — одно?!

— Ну, коли вы это так понимаете… — начал было член комиссии по оформлению Владимирского собора, явно намереваясь закруглить сей возвышенный разговор, который ему так и не удалось заземлить.

— Так! Так! — торжественно прервал его Васнецов. — Мы же и с вами не раз говорили, как поражает нас глубина, непосредственность и искренность старых иконописцев, как они полно и небоязливо решают свои задачи! Откуда у них эта полнота и смелость? А задачка-то легкая. В предшествующие века все окружавшие их люди — и великие, и малые, — все веровали! И вся толпа волновалась и радовалась созданию своих художников. А кто теперь ждет от нас возвышенных откровений? Мы должны хлестко развлекать толпу, как фигляры сезона, гипнотизм, Цукки, Сара Бернар. И сами мы исподволь начинаем мерить себя выставочными фурорами и газетными похвалами. И им на потребу я хотел создать своих «Богатырей»! Торопился, терзал себя…

— Больно уж вы к себе суровы, — примирительно завздыхал Адриан Викторович. — И к другим не менее. Помните, как одесского генерал-губернатора, что в собор полюбопытствовать зашел, в шею-то вытолкали? Можно ль так?

Но Даша была не согласна с профессором — ей все больше и больше нравился этот дядька, взаправдашний и нестандартный. И он был абсолютно прав: нельзя тупо гнать попсу на потребу публике. И не хрен всяким начальникам лезть в святой творческий процесс!

— И к Михаилу Васильевичу… — завел зануда профессор.

— Не должен был Нестеров вашу Лелю для иконостаса писать, — буркнул в ответ Васнецов, и стало понятно: это убеждение он высказывал уже не единожды и менять его не намерен.

«Ага, они про мою Варвару! Так я тоже в иконостасе вишу? В смысле, повешена. Здорово!»

— Да и не говорите, — весело согласился с ним на этот раз профессор Прахов. — Недаром на Киеве наша семья считается образчиком эксцентричности… Не домочадцы, а какое-то святое семейство! Супруга — Кирилловская Богоматерь, с нашим же младенцем на коленях. А Михал Васильич поначалу все шедевром Михал Саныча восхищался, а после прямо по его стопам пошел. Первый в жену мою влюбился, второй — в дочь. Нестеров и руки Лелиной просил. Да куда, вдовец с двумя детьми! Опять же, купеческого сословия…

«Ну, это ты, дядя, очень сильно прокололся, — ехидно заметила Даша Чуб. — Небось, когда Нестеров стал лауреатом Сталинской премии, твоя дочь по соседям побиралась! А могла бы на „Волге“ ездить! А еще ценитель искусства…»

Чуб искренне считала людей творчества высшей и единственно достойной кастой и за обывательское отношение к оным могла с удовольствием перегрызть собеседнику горло. (Нестеров же, по непонятной причине, был любимым художником ее матери.)

— А как отказ получил, изобразил ее в виде святой Варвары, — завершил рассказ недооценивший искусство и не осведомленный о том, что незаслуженно лишил дочь «Волги», так же как и о существовании самой «Волги», профессор.

— Дурно это, — сказал Васнецов. — Одно дело царевну или там птицу сирин. Тут каждый волен фантазировать, как ему угодно. Но писать святых со своих возлюбленных…

— А сами-то вы разве не с любезной супруги Александры Владимировны Владимирскую Богоматерь изобразили? Так кто вас спас? Царица небесная или…

— Пресвятая Дева! — чересчур сурово отрубил Васнецов. — А все остальное — сплетни и домыслы. Да, идея мне на ум пришла, когда Мишенька мой младенцем у матери на руках сидел и, увидав небо и облака, ручонками к ним потянулся, так, словно хотел весь мир Божий обнять… Но то был толчок! Композиционное решение! Потому что жена моя — не Богородица. А сын — не Христос. Нельзя одно с другим смешивать. Грех.

— Что вы все заладили — грех да грех?.. — скривился голос профессора, неавантажно срезавшегося со своим божественным каламбуром.

— Я Эмму Львовну ни в чем не виню, — взволнованно заговорил Васнецов. — Она — женщина, они любят, когда все внимание на них устремлено. Каждая себя в одночасье и Марией, и Клеопатрой представляет.