Меч мертвых

Свирепый кобель улыбался во всю пасть, вилял не только пушистым хвостом, но всем задом, и ластился к нему, как щенок.

Тут Страхиня нашел руку Крапивы на своем плече и накрыл ее ладонью, и девушка поняла, что для него вчерашнее тоже кое-что значило. Чувство близости и доверия было удивительно полным, и она спросила, не сомневаясь, что он ответит:

— А зачем тебе батюшка мой? Что за дело пытаешь?

Страхиня легонько сжал ее руку своей. И отпустил. И сказал, поднимаясь:

— Умойся пока. Сейчас коней выведу, ехать пора.

И скрылся за дверью конюшни, где кормились и отдыхали Игреня с Шорошкой, а Крапива осталась сидеть на крыльце, чуть не плача от внезапной обиды. И на кой ей понадобилось вчера его обнимать!..

— Да это же Харальд!.. Побратим мой, Рагнарович, княжич датский… Неужто вправду живой?

— Вестимо, живой. Но умрет, если мы ему не поможем.

Голоса казались знакомыми. Они настырно бились в сознание, тормошили, не давали окончательно раствориться в блаженном беспамятстве. Там, куда они звали, его ждали боль, холод и душевная мука. Ему туда не хотелось.

— Шубой кто-то прикрыл… Эй, кто тут с ним, выходи!..

— Он не выйдет, Искра. Тот человек далеко. Я его тоже чувствую, но слабее.

Лодка закачалась сильнее и, хлюпая днищем, наползла на пологий скат берега. Харальд почувствовал прикосновения рук. Опять ему не давали покоя…

— Я под мышки возьму, а ты за ноги поднимай… Сдюжишь?

— Смотри, надсядешься, у самого нога еще не прошла!

— Ты бы о моей ноге поминала, пока сюда добирались. А то чуть не хворостиной гнала.

— Так ведь не зря гнала-то…

Они разговаривали, точно старые друзья. Девичий голос тоже был определенно знакомым, Харальд попытался вспомнить имя, но память зачем-то подсовывала лишь видение тонкого смуглого тела, распластавшегося на холодном полу. Еще там была срезанная веревка. И низка крупных бус, красных с прозрачно-желтыми пополам, то ли на шее чьей-то, то ли на руке…

— В лодку-то его положили, а сюда, смотри, он сам причаливал. Не веревка запуталась, узел крепкий завязан!

— Вот и я говорю, оживет твой побратим. Сила в нем есть, ее только подтолкнуть надо немножко.

Харальда обхватили в четыре руки, вынули из лодки и наполовину волоком потащили в сторону. Сломанное ребро немедля напомнило о себе, вспыхнув пронзительной болью, и диво, боль не отуманила разум, а, наоборот, помогла ему проясниться. Когда ноги соприкоснулись с землей, Харальд попробовал переставлять их. Ноги показались ему далекими и чужими.

— Звездочет… — выговорил он. — Ты?..

— Это хорошо, что ты дождался нас, побратим! — ответил Искра, волнуясь. — Кудельке спасибо скажи. Теперь не умрешь!

— Помнишь, княжич, Кудельку? — спросила девушка. Она подпирала его слева.

Еще бы он не помнил!.. Чистые глаза, нежное лицо маленькой ведуньи… Обида, когда он отпихнул ее в снег.

— Сюда… как? — выдавил он.

— Наставница за наукой отправила, — невозмутимо ответствовала хромоножка. — Ведовство, это тебе не мечом махать: наше умение просто так в рот не свалится, собирать-растить надобно.

Харальд возмущенно подумал: да что б ты, дура, понимала в ратном искусстве!.. Мечом владеть ей, значит, и учиться не надо!.. Он даже глаза попробовал приоткрыть, разрывая невидимые паутины.

— И только, значит, я это из города вышла, — как ни в чем не бывало продолжала Куделька, — а тут как раз и молодой Твердятич навстречу. Возьми, говорит, душа красная девица, с собой, уму-разуму дозволь при тебе поучиться…

Искра, шедший справа, фыркнул было, потом вздохнул.

— Гонец к нам в Новый Город добрался, — сказал он. — Про то поведал, как вас… и батюшку… Хотел я к порогам идти, а она сюда потащила… за сто верст живого учуяла…

Присутствие друзей изливало такое тепло, что Харальд ощутил внутри биение жизни и всерьез заподозрил — девам валькириям придется-таки еще его подождать. Тем не менее он оценил свои силы и решил, что говорить стоит только о самом главном.

— Твой отец погиб, сражаясь, — вымолвил он почти внятно. — Ярл рубился мечом. Его убил Сувор ярл из Альдейгьюборга, предавший святость посольства. Я видел.

Искра смолчал. Они наконец поднялись на песчаную горку, поросшую добрыми соснами, и Харальду было позволено лечь. Искра затеплил костер, а Куделька присела подле молодого датчанина и завернула на нем одежду, Харальд ощущал ее руки, как благословение. Когда она устроила его голову у себя на коленях и стала помавать ладонями над висками и лбом, ему показалось, будто он попал в теплую воду и поплыл в ней, поплыл к чему-то очень хорошему, омываясь и греясь в баюкающей струе. Незримые солнечные токи пронизывали его, обращая в ничто отраву, еще гулявшую в теле, врачуя следы жестоких побоев. С душевной надсадой — шрамом страшной ночной резни — сладить оказалось трудней, да и грех это, на память человеческую покушаться. Но грех и того не сделать, что можно и должно: направить рану души к исцелению, чтобы не покалечила, а новые силы обрести помогла.

«Спи», — нашептывал Харальду неслышимый голос, и он не мог решить, кто же говорил с ним — то ли Гуннхильд, то ли Друмба, то ли сама его мать, умершая так давно.