Мечтатель Стрэндж

Когда все закончилось – их первое появление заняло пять-десять секунд, которые показались вечностью, – девочка упала на колени, и ее стошнило ужином в корни сливы. Минья наблюдала за всем этим округлившимися глазами и с нездоровым восхищением. Мотыльки бешено роились, поскольку Сарай была в ужасе. Они метались и кружили в отчаянном танце. У Сарай заболело горло – от рвотных спазмов, не от мотыльков. Позже она поймет, что в действительности они не вылетали из ее горла. Они не были в ней, не в том смысле. Они были ею

– часть ее разума или души, которая принимала материальную форму, только когда мотыльки вылезали наружу. Где-то посреди ее крика они объединялись. Сарай чувствовала губами легкое касание мягких, как мех, крылышек – но не более. Девочка не давилась ими. Не была живым гнездом с животом, набитым куколками, вылупляющимися с наступлением ночи. Ничего столь мерзкого. Но тот первый раз показался мерзким, диким, раздражающим и головокружительным. Сарай присела на колени между корнями сливы и покачнулась. Казалось, что ее разум вскрыли, освежевали и все смешали. Она ухватилась за нарост на корне, и ее мир, разбившись на кусочки, завихрился.

Сарай смотрела на него глазами мотыльков. Сотней глаз одновременно. Из-за этого она чувствовала головокружение и покачивалась. Девочка видела то же, что они, слышала то же, что они, чуяла и пробовала то же, что они, и даже ощущала все, к чему прикасались их крылья, лапки и перистые усики. Это ее дар – ужасный и удивительный.

У ее сознания были крылья. Она летать не могла, но оно могло. Своеобразный побег, но это лишь иллюзия свободы. Сарай все так же оставалась пленницей, тайным чудовищем. Только теперь пленницей и тайным чудовищем со способностью шпионить за жизнью, которой у нее никогда не будет.

Если бы на этом все заканчивалось, ее дар все равно мог бы принести пользу: стать окном в Плач, хотя бы по ночам, если не днем – мотыльки были ночными созданиями, – чтобы следить за врагом и его действиями. Но это еще не все. Это лишь начало ее темных, странных способностей.

Этой ночью Сарай, которая уже не была ребенком, сделала то же, что делала и все предыдущие четыре тысячи ночей. Вышла на террасу и выкрикнула своих мотыльков в небо. Они спустились в Плач, разлетаясь по черепичному рельефу, словно нанося его на карту. Затем разделили его между собой, нырнули в дымоходы, протиснулись сквозь щели в ставнях. Они были темными, маленькими и прекрасными – точно такого же фиолетового оттенка, как ночь, с шелковой россыпью мерцающих звезд на фоне темной воды. Их усики были как перья, которыми могли бы обмахивать крошечную королеву, а тельца – как ивовые почки: маленькие, пушистые и чудесные.

Сарай мерила шагами свою террасу наверху. По телу курсировала беспокойная энергия. Она никогда не могла стоять на месте, пока ее мотыльки летали на свободе. Ее глаза оставались открытыми, но ни на чем не сосредотачивались. Она оставила в своем теле долю сознания ровно для того, чтобы бродить по террасе и почувствовать, если кто-то к ней приблизится. Всем остальным разумом девушка была в Плаче, в сотне мест одновременно.

Среди других домов она нашла дом Ари-Эйла. Окно оставили открытым. Мотылек залетел прямо внутрь. На кухонном столе лежал труп молодого человека. Сарай не касалась его, лишь смотрела. Даже сейчас он оставался красивым, но его неподвижность ужасала, пропасть между сном и смертью казалась колоссальной. Было странно видеть эту пустую оболочку, когда его призрак еще совсем недавно явился в цитадель. Когда люди умирали, их невидимые души цеплялись за тела сколько могли – день или два, – а затем ослабляли хватку и становились жертвами естественного притяжения. Небо забирало их. Они поднимались, возвращались к нему, оно поглощало их.

Если, разумеется, их не ловила Минья.

Ари-Эйл был не женат; это дом его семьи, и младшая сестра сидела рядом, задремав на дежурстве. Ее звали Хайва; она была ровесницей Сарай, и та не могла избавиться от мысли, как изменилась бы жизнь девочки, будь боги еще живы.

В то же время, как она сидела на кухне Ари-Эйла, Сарай проникала в другие дома и наблюдала за другими лицами. Среди них была женщина, которой не так повезло, как Хайве, поскольку она была молода, когда городом правили боги. Тогда он еще не был Плачем, конечно же. Это имя пришло с кровопролитием, но оно прекрасно подходило двум векам правления Мезартима. Если за все те годы что-то и было в изобилии, то это слезы.