Мечтатель Стрэндж

Цитадель стала их темницей и святилищем – но как долго это будет продолжаться? Как бы тщательно ребята ни придерживались Правила, однажды люди придут за ними. Если страх свежепойманных призраков Миньи и говорил о чем-то, то это о готовности жителей Плача повторить свои прежние злодеяния. Какая у них может быть надежда на спасение?

Мотыльки, облака, цветы, огонь и призраки. Они не были беспомощными, но Сарай не питала никаких иллюзий. Им не пережить второй Резни. Единственная надежда – что их не найдут.

Девушка шагала по террасе под сиянием луны, пока в городе ее мотыльки перелетали из дома в дом, как пчелы от цветка к цветку. Ее сознание было тонким инструментом. Оно могло равномерно распределиться среди всей сотни стражей, обостряясь там, где требовалось внимание, и ослабевая там, где не требовалось. Каждую секунду ее восприятие менялось. Сарай приходилось реагировать на взмахи крыльев, доверять своим инстинктам, проноситься по городу, ныряя и выныривая из снов, кружить сотню мотыльков в их необузданном танце, искажать сновидения, натравлять богов и монстров на спящих. И всегда, всегда, что бы она ни делала, какие бы страхи ни нагоняла, к каждому прикладывалась едва заметная приписка, как пренеприятное известие в конце письма. Всегда одинаковое. Каждый кошмар, будоражащий жителей Плача, хранил в себе одно и то же подсознательное предупреждение.

Это был безымянный страх цитадели и всего, что внутри нее.

Такую она поставила перед собой цель: вплести в каждый сон Плача настолько мощный трепет, чтобы никто не захотел даже смотреть на цитадель, не то что приближаться к ней. И пока все шло хорошо.

Ночь казалось длинной, но она, как всегда, закончилась, и Сарай призвала своих мотыльков домой. Замерла и стала ждать. Они пролетели сквозь последнее мерцание звезд, став воронкой из мельтешащих крыльев, и девушка открыла рот, чтобы впустить их в себя.

Поначалу их возвращение было даже хуже, чем исход. В тот первый раз у нее вообще ничего не получилось. Сарай просто не могла себя заставить открыть перед ними рот и наблюдала, как мотыльки обращаются дымом с восходом солнца.

Весь тот день она промолчала, будто ее голос обернулся дымом вместе с ними.

Но к наступлению ночи вновь почувствовала то нарастание, как если бы весь цикл повторился сначала. Так Сарай и узнала: если она хочет говорить, то лучше открыть рот и впустить мотыльков обратно.

«Кто захочет поцеловать девушку, которая ест мотыльков?» – однажды спросила Руби с состраданием в голосе. И тогда – как и сейчас – Сарай подумала, что вряд ли у нее когда-нибудь возникнет такая проблема. Как бы там ни было, она не ела мотыльков. Ей было нечем давиться, некого проглатывать. Только легкое, как перышко, прикосновение крыльев к губам, когда они вновь растворялись в ней, оставляя после себя привкус соли и сажи. Соль – от слез, сажа – от дымоходов, и Сарай вновь чувствовала себя полноценной. Полноценной и усталой.

Только она вернулась в спальню, как к ней пришла Младшая Эллен с утренним подносом. На нем стояла люлька в маленьком хрустальном флаконе и блюдце со сливой, чтобы заесть горькое зелье.

– Доброе утро, милая, – сказал призрак.

– Доброе утро, – ответила Сарай. А затем потянулась за люлькой и проглотила свое серое забвение.

18. Сплавленные кости истребленных демонов

Несмотря на причудливую сказку и разговоры о непредвзятости, что конкретно ожидал увидеть Лазло, когда караван приблизится к Пику? Покрытую трещинами скалу из обветренного мрамора? Гору, которая достаточно походила на кости, чтобы породить миф, с валунами в форме черепов?

Но увидел он совсем не это.

– Это действительно кости, – прошептал он Эрил-Фейну и попытался прочесть подтверждение на лице вождя, но тот лишь таинственно улыбнулся, продолжая хранить молчание, как и весь день.

– Это действительно кости, – тихо пробормотал Лазло себе под нос. Вон, прямо там. Это не валун, похожий на череп. Это действительно череп, и не один, а сотни! Нет, в этой огромной белой массе их должны быть тысячи, сотня из которых видна уже с дороги. Зубы в челюстях острые, как хрештеки, а в огромных глазницах, прямо как он и сказал – гнезда падальщиков. Они были странными и мохнатыми, сплетенными из украденных вещиц: потерянной ленточки, клочков волос, бахромы, оторванной от шали, и даже из выпавших перьев. Сами птицы пикировали вниз и кричали, выглядывали и прятались за необъятными изогнутыми хребтами, которые могли быть лишь дроблеными и поломанными позвоночниками – а еще, несомненно, гигантскими руками и ногами. Узкие запястные суставы были размером с человеческую руку. Костяшки пальцев – величиной с кулак. Все сплавленные, срощенные. Черепа искажены, словно свечи, которые надолго оставили у огня, и все имеют разную форму. Но какое-то очертание у них все же осталось. Когда-то это были живые существа.