Мечты о женщинах, красивых и так себе

Однажды, в деревеньке, где жили пожилые крестьяне и крестьянки и их болезненные внуки (сильные и здоровые давно уехали в город), посреди долины (оглядываясь, мы видим, какая это была чудесная долина), что так неравномерно располагается между озером Комо и безымянной точкой на озере Лугано, в прелестной Валь д'Интельви, затененной с севера и юга или, может быть, с северо-востока и юго-запада примечательными вершинами Дженерозо и Гальбига, он увидел, как совсем неоперившийся синьорино подбивает внушительного вида горные ботинки. Сапожник сидел в темной мастерской, он вертел ботинки так и эдак, осматривая подметку и передок.

— Oh! — воскликнул мальчишка, — la bella morbidezza! Babbo ё morto. Si, e morto. [314]

Вообразите лукавство, с которым были сплетены два этих утверждения: второе из них было, очевидно, правдивым, и ни у одного из сыновних клиентов Пьемонта не хватило бы духа оспаривать первое.

Белаква купил ботинки, он купил их за 100 лир или около того, на здоровые и сильные ноги деньги были бы потрачены не напрасно. Утром, в прекрасном настроении, он загромыхал ими по дороге, презрев мольбы друга:

— Сделай, как я, надень две пары носков, хорошенько обмотай ноги тряпками, стельки натри мылом.

Macche! [315]Laetus exit, [316]все мы знаем, как начинать за здравие, а кончать за упокой, и, разумеется, уже через несколько часов Белаква померк, днем его видела группа пожилых жалостливых contadine, [317]он сидел, скрючившись, в опаленной траве у булыжной дороги, что так круто вела от высокогорной деревни в долину, где он жил. Он хныкал, он был совершенно без сил, новые ботинки валялись в канаве, куда он их зашвырнул, распухшие ноги кровили и дрожали посреди цветочков, он пытался остановить кровь с помощью носков, где-то высоко, под утесами его имя порочили коровьи колокольчики, он звал Маму. Жирная июньская бабочка, темно-коричневая с желтыми пятнышками, та самая, которая спустя годы, при более благоприятных обстоятельствах, как запечатлено на бессмертном рулоне туалетной бумаги, будет кружить и трепетать над смешанной pipi champetre, [318]присела рядом, наблюдая за его разложением. Друг покинул его, он ушел вперед, взобрался к укрытым облаками скалам, замкнул победное кольцо и легко спустился вниз, в деревню, к своему заббальоне. [319]

Белаква уснул. Когда он проснулся, в вышине уже повесила фонарь луна, Каин бродил по тверди небесной с хворостом, он заступил на вахту. [320]Над озерами, которых он не мог видеть, болтала ногами Дева, Каин помахивал горящей головней, поливая светом и праведников, и нечестивцев. Белаква подобрал ботинки, он извлек их из канавы, с тех пор он называл их не иначе как угрюмой Jungfraulein, [321]связал их жестокие шнурки, чтобы нести было удобнее, и, босой, если не считать окровавленных носков, под медлительной луной, этой вечной жемчужиной Констанцы и Пиккарды, [322]Констанцы, чье сердце, как нам рассказывают, навсегда осталось сокрытым под вуалью, Пиккарды, пребывающей наедине со своей тайной и Богом, заковылял, подобно босоногой, ошеломленной курице, вниз, по крутой булыжной Голгофе вниз, в долинную деревню, где он жил.

Через несколько месяцев Белаква подарил угрюмую Jungfraulein слуге, к которому, как ему казалось, он относился с заботой. Слуга, опрятное, маленькое, вежливое существо, бывший военный, принял дар, сказав, что ботинки пришлись ему как в сказке про Золушку. Позже, правда, он заложил их и пропил вырученные деньги.

Все же, в самом разгаре преждевременных весенних распродаж, все там же, в приятной земле Гессен, он приобрел, хотя его и обескуражила присутствовавшая при этом событии находчивая возлюбленная, то, что выглядело, да, по сути, и было, парой прочных штиблет на резинках. За них он заплатил пять рейхсмарок.

— Мне известно, — жаловался он пугливой молоденькой продавщице, — что одна нога всегда больше другой. Вы ведь не станете оспаривать, что левая нога обычно больше?

Продавщица призвала на помощь вышестоящее лицо — приказчика. Тот, немедленно влюбившись, подобно всем своим разодетым, напомаженным, похотливым коллегам-импотентам, в мощную Смеральдину-Риму, рассыпался в объяснениях.

— Да, хорошо известно, — он прерывисто дышал, охорашивая визитку, — что левая нога превосходит по размерам правую.

— Сэр, — Белаква поправил его, — однако мне жмет правую ногу.

— Нет, не может быть, — сказал он, — жмет левую, мы знаем это из опыта.

— Говорю же вам, — сказал Белаква, — пара ботинок, которую я у вас, кстати, еще не купил, причиняет страдания моей правойноге.

— Ах, — приказчик был изысканно учтив и уверен в своей правоте, — так это, должно быть, потому, что вы, милостивый господин, — левша.

— Это не так.

— Что! — ошеломленно воскликнул приказчик, пробуравив Смеральдину рентгеновским взглядом. — Что! Он не левша?

— В моей семье, — признал Белаква, — были левши. Но я, сэр, никогда не был левшой, никогда. — Это было неправдой.

— Никогда! — эхом отозвался приказчик с мерзопакостной иронией в голосе. — Никогда! Вполне ли вы в этом уверены, сэр?