Меланхолия сопротивления

Больше всего ей пришелся по вкусу вишневый с ромом. Нравились ей и другие компоты, но теперь, когда после двух недель напряженной организационной работы наконец наступило время, подходящее и для более мелких дел, например для того, чтобы перед очень ответственным сегодняшним мероприятием в порядке «социальной утилизации» поделить с Харрером «не подлежащие длительному хранению запасы» из наследства госпожи Пфлаум, доставленного вчера из квартиры усопшей в подвал Управы, словом, теперь, когда нужно было решить, какой из компотов – оставленных наряду с салом и ветчиной для себя и складированных в шкафу в ее кабинете – предпочесть на завтрак, ее выбор уверенно пал на вишневый, причем вовсе не потому, что персиковый или грушевый уступали ему по качеству (не уступали), а потому, что как только она отведала это удивительное творение «бедняжки госпожи Пфлаум», эти вишневые ягоды в роме с их легкой «пикантной терпкостью», то во рту – напомнив ей о давнишнем, доисторическом, можно сказать, вечернем визите – тут же распространился и вкус победы, той самой, которую она до сих пор только походя принимала к сведению, однако сегодня могла уже наконец насладиться ею в полной мере, поскольку в ее распоряжении, – уселась она поудобней за громадным письменным столом, – аж целое утро, когда она будет только и делать, что, наклоняясь с ложечкой к банке, дабы не закапать сиропом стол, вынимать по одной и раскусывать во рту вишенки, погрузившись в спокойное наслаждение завоеванной властью и в воспоминания о главных этапах приведшего к ней пути. Ибо она полагала, что нет никакого преувеличения в том, чтобы называть случившееся за последние две недели «настоящим переворотом», вознесшим ее, прозябавшую в съемной комнате в переулке Гонведов и занимавшую, несомненно, передовой, но малозначительный пост председателя Женского комитета, прямиком в кресло ответственного секретаря городской Управы, ну какое же это преувеличение, – раскусила она очередную ягоду и выплюнула косточку в придвинутую к ногам корзину для бумаг, – если почетная эта должность явилась «самоочевидным следствием» прозорливости «высшей инстанции», каковая с не терпящей возражений решительностью раз и навсегда вручила город человеку, который того достоин, заявив, что он может с ним делать все (чуть ли не сорвалось с языка: что заблагорассудится) … скажем так: что она, госпожа Эстер, каких-нибудь две недели назад еще возмутительным образом оттесненная на задворки, но теперь сделавшаяся хозяйкой положения («…и добавим, – добавила она с беглой улыбкой, – победительницей сразу на всех фронтах…»), сочтет благом для настоящего и будущего их города. Нет, конечно, речь не о том, что «счастье свалилось само ей на голову», за него пришлось заплатить, поставив на карту все, однако против того, чтобы ее карьеру «сопоставляли с явлением метеора на небосклоне», она бы не возражала, потому что, задумываясь сейчас, она и сама не могла найти более подходящего сравнения для своего головокружительного успеха; ведь понадобилось всего две недели, и город, «как говорится, лежал у ее ног», четырнадцать дней, а возможно, всего одна ночь или даже те считаные часы, когда решилось, «кто здесь кто и на чьей стороне реальная сила». Считаные часы, задумчиво повторила про себя госпожа Эстер, ровно столько понадобилось ей в тот вечер, а еще точнее, в начале вечера, чтобы, как по наитию свыше, понять: назревающие события нужно не останавливать, а, напротив, придать им максимально возможный размах; интуиция подсказала ей, чтó могут сделать для нее «три сотни этих безграмотных отморозков» с рыночной площади, если, конечно (она принимала в расчет и такой вариант), «они не трусы, которые бросятся врассыпную, как только запахнет жареным». Однако, как выяснилось, – с довольным видом откинулась госпожа Эстер в кресле, – те парни были не робкого десятка, она же, как только приняла для себя решение, ни на мгновение не теряла присутствия духа, просчитывала все ходы, с невероятной решимостью предпринимала необходимые действия, и вся «ситуация» развивалась в самом желательном направлении с такой инженерной точностью, что иногда, особенно во второй половине ночи, ей уже казалось, что она не использует – в любом случае благоприятные для нее – события, но организует и направляет их. Разумеется, – наклонилась она вперед и бросила в рот еще одну ягоду, – в гордыне или пустом тщеславии ее обвинить нельзя, но все же она себе цену знает, и «да будет позволено» ей хотя бы сейчас, здесь, за одиноким поеданием вишни признать гениальной «не только саму идею организации события, но и все мелкие хлопоты», без которых самые грандиозные планы были бы обречены на позорное поражение. Нет, она понимает, конечно, что не требовалось большого ума, чтобы в тот день, на том памятном заседании в переулке Гонведов обвести вокруг пальца нескольких членов ею же созданного кризисного комитета и в первую очередь трясущегося от страха городского начальника, как не составило большого труда, когда полицмейстер, с наступлением ночи начавший опасно трезветь и собравшийся было «отправиться за подкреплением», незаметно для остальных – как бы выпроваживая – запихнуть его к своей квартирохозяйке, которая так накачала «закоренелого выпивоху» своей бормотухой, что тот до утра проспал беспробудным сном; точно так же «было не проблемой», – презрительно покривилась она, – побудить к слепому повиновению этого холуя Харрера, а также заткнуть фонтан «недотепы Валушки» и отослать его подальше от места событий, потому что, как ей показалось, своими «куриными мозгами» он что-то смекнул и мог помешать тому, что шло без сучка без задоринки, о нет, провести эту публику – для этого большого ума не надо, иное дело, – постучала она ложечкой по столу, – со-гла-со-вать все события, вот-вот! устроить, чтобы все шло слаженно, как по маслу, чтобы крутились все шестеренки и все совершалось «вроде бы как спонтанно», и вовремя устранять

все преграды на пути подвернувшихся ей «союзников», причем так, чтобы в результате росла ее слава как все более несомненного вожака сопротивления, в общем, можно сказать, – откинула она со лба упавшую прядь волос, – что все это «даже по очень скромному счету» тянет на выдающееся достижение. Хотя ей-то понятно, – махнула она рукой, – что вся эта кропотливая оргработа гроша ломаного не стоила бы, ошибись она в главном, от чего целиком зависели ее планы на «вожделенное будущее»: ведь яснее ясного, что наряду с идеальной координацией всех практических мелочей успех все же зависел только от одного

, от решающего выбора, от того, чтобы верно определить, на-щу-пать, в какой именно момент Харрер «от имени полицмейстера» должен дать команду двум полицейским (которые, не понимая причин задержки, уже битый час дожидались за Молокозаводом) «незамедлительно» отправляться на джипе за подкреплением в областной центр… Ведь если бы «долгожданные освободители» прибыли слишком рано, то дело могло застопориться на уровне «банального дебоша» с парой разбитых витрин и окон и на следующий день все забыли бы о случившемся, а если бы с подавлением задержались, то буча, приняв масштабы войны, могла бы смести и ее – и плакали бы тогда все планы, вся кропотливая практическая работа и координация; именно так, – оживила она в памяти «накаленную атмосферу тех героических часов», – тут нужно было найти золотую середину между двумя крайностями, и она, – победным взором окинула госпожа Эстер свой кабинет, – благодаря похвальным курьерским услугам и всегда свежей информации Харрера эту середину нашла, поэтому все, что ей оставалось сделать, это дождаться известий о входе военных в город, выпроводить за дверь «как смерть бледного городского начальника, рвавшегося домой, к семье», а затем, мысленно готовясь к отчету о происшедшем, спокойно дождаться, пока двое полицейских явятся к ней с депешей, в которой «спасительницу города» просят пожаловать в городскую Управу. И сейчас, вспоминая эти события, она больше всего удивлялась тому, что, когда она предстала перед подполковником, ей не пришлось ни на гран отступать от фактов, она говорила ему только правду, да и как было поступить иначе, если уже в момент их встречи сердце, «екнувшее в груди», шепнуло: верховный командующий подразделения прибыл, чтобы «освободить» не только город, но и ее саму. Однако уже и до личного «освобождения» все шло как по писаному; после того как она вежливо отклонила лестную для нее оценку (сказав, что никакая она не героиня и в таких обстоятельствах, когда просто стыдно проявлять беспомощность, слабость и трусость, она сделала только то, что вполне по силам хрупкой женщине), ей не понадобилось ничего другого, кроме как короткими ясными фразами изложить «то, что произошло на самом деле», а именно, что органы правопорядка допустили оплошность, не более; что «главы полиции просто не было на месте» и только по этой причине могло случиться, что толпа – подстрекаемая несколькими пьяными хулиганами – до такой степени обнаглела. Вместе с тем, добавила она, завершая в то «чудесное во всех отношениях» раннее утро свой отчет о событиях, нельзя отрицать, что эта неразбериха в точности отражает общую ситуацию в городе, ибо причина, по которой стали возможны такие эксцессы, кроется в «тотальном головотяпстве». Господин подполковник, показала она в сторону выхода из конференц-зала, вы будете просто изумлены, когда, вооружившись терпением, выслушаете толпящуюся за этими дверями публику; вам станет понятно, с каким сборищем заячьих душ десятилетиями вынужден был сосуществовать в этом городе человек, который в духе принципов «разума и порядка» пытался повернуть к ре-аль-нос-ти

, – даже сейчас, вспоминая, сладко содрогнулась она от этого слова, – «жалких обывателей, погрязших в трясине своих романтических грез». Пытался заставить их уважать силу, решительность, здравый смысл, требующий «убрать с дороги» всякого рода путаников, прожектеров и трусов, которые, прячась от «вызовов времени», не желают знать, что жизнь – это борьба, в которой есть победители и побежденные, и, как все слабаки, почему-то думают, будто им ничто не грозит и они смогут кисейными занавесочками своих идиотских фантазий остановить «порыв свежего ветра». Вместо мышц у них жир да складки обвисшей кожи, вместо выносливости – вялость и апатичность, вместо чистого взгляда – бегающие глазки мелочных эгоистов, и вместо трезвого чувства реальности – сладкие миражи! Не хотелось бы увлекаться, но атмосфера здесь удушающая, так можно охарактеризовать, – глядя на подполковника, горько воскликнула госпожа Эстер, – всю здешнюю ситуацию, в которой приходится жить, хотя ей понятно, что рыба гниет с головы, но об этом она говорить не будет, ибо следственная комиссия и сама могла видеть на улицах города, к чему приводит некомпетентность органов власти, и, конечно, необходимые выводы сделает… И в этот момент, покраснев, вспоминала теперь госпожа Эстер, она уже плохо понимала, что говорит, ощущая все более неудержимое влечение к подполковнику, который – не дожидаясь, пока героическая «спасительница города» придет в окончательное замешательство – кивком поблагодарил ее за доклад и в сопровождении «такого многозначительного взгляда» попросил присутствовать на допросах; да, он произвел на нее впечатление (прокатилась теперь по ней волна тепла), а тот кивок вконец свел ее с ума, и сердце уже не одним ударом, а жарким биением подтвердило, что после пятидесяти двух лет, в течение которых никто не мог «привести его в действие», все же нашелся… кто-то… кому это у-да-лось! – мужчина, который сразу околдовал ее, с которым с первых минут завязался «немой диалог» и который мог сделать (то есть не мог, а сделал, поправилась она, вспыхнув) то, о чем она даже думать не смела! Смог убедить ее в том, что «и впрямь существует такое чувство», что это не только в дурацких романах бывает, когда «с первого взгляда», когда «слепо», когда «навсегда», что бывает, когда ты стоишь, словно пораженная молнией, и страдаешь, не зная, чувствует ли другой то же самое, что и ты! Ибо с тех пор как начались допросы, в течение долгих часов она именно так и «стояла» в зале и, хотя при этом не забывала следить за дознанием, ход которого принимал все более благоприятный для нее оборот, всем своим зачарованным существом все-таки пребывала в плену удалившегося в тень подполковника. Что так привлекло ее? Его стан? Его поза? Поступь? Ответить на это она затруднялась – во всяком случае, пока между ними «все не решилось» – и, мучаясь в жерновах двух переживаний («Он думает обо мне!» и «Он меня даже не замечает!»), ждала, что он прямо сейчас! вот-вот! встанет, приблизится к ней и каким-нибудь жестом откроет ей свои чувства! Она вся пылала внутри, ощущая себя то на вершине блаженства, то в пучине отчаяния, но по ней это не было заметно, потому что даже после того, как им удалось без мучительных интермедий – и в том, что касалось дела Валушки, с самым удачным благодаря ее самообладанию результатом – освободиться от затесавшегося туда (но, слава богу, не выдавшего своего имени) Эстера, а также при обоюдном немом согласии отослать с разными поручениями Харрера с лейтенантом и наконец остаться наедине, словом, даже тогда она была в состоянии владеть своей мимикой – но не эмоциями, ибо их, подавила она в уголках рта счастливую улыбку, уже не могла бы сдержать никакая сила. Взяв еще одну вишенку, она положила ее в рот, но раскусывать не стала, а просто обсасывала, вспоминая при этом последующие десять-пятнадцать минут, проведенные в опустевшем конференц-зале: подполковник извинился за допущенную только что вспышку ярости, она успокоила его, мол, неудивительно, когда в окружении такого количества жалких слюнтяев настоящий мужчина теряет терпение, потом речь зашла о положении в стране и, как бы между прочим, в виде краткого диалога, о том, насколько идут ей «эти маленькие сережечки», что «одна сторона» с благодарностью отрицала, а «другая» с горячностью подтверждала. Говорили они и о будущем города, и о том, что ему «требуется сильная рука», между ними не было никаких контроверсий, конкретные же задачи, заглядывая ей в глаза, инициировал подполковник, стоило бы обсудить сегодня же, но в более спокойной обстановке, с чем она – после минутного размышления – согласилась и предложила, поскольку частная ее жизнь целиком подчиняется интересам общества, встретиться за чашкой чая с печеньем у нее на квартире – в доме за номером 36 по проспекту барона Венкхейма… Несомненно, все это было предначертано свыше, констатировала она, слегка кивнув, и кончиком языка медленно раздавила вишенку о нёбо, ведь как иначе можно объяснить эту внезапность влечения, взрыв чувств и вообще тот факт, сегодня уже очевидный, что они нашли друг друга, ибо наряду со всей сладостью этой встречи ей и теперь самым удивительным представлялись стремительность, с которой они осознали, что созданы друг для друга, невероятная скорость, с которой они сошлись, то обстоятельство, что для нее – и, как выяснилось, для него тоже – все действительно «было ясно» с первого же момента, потому им и не потребовалось больше тех самых десяти-пятнадцати минут, чтобы (вспомнились ей сказанные позднее слова подполковника) «навести понтонную переправу». Без каких бы то ни было сомнений и колебаний готовилась она к вечерней встрече, занимаясь, словно между прочим, неотложными делами объявленного, но обещающего быть недолгим междуцарствия: выступала с речами у подворотен, успокаивала плачущих, обещая, что уже завтра «начнется восстановление города»; затем – поскольку про «хитрости с чемоданом» можно было забыть – наняла грузчиков и переправила предварительно упакованные Харрером пожитки из переулка Гонведов в дом на проспекте Венкхейма; она выделила не особо сопротивлявшемуся Эстеру, через которого события как бы переступили, комнату для прислуги, а сама расположилась в гостиной, вышвырнув из нее дряхлую мебель и поставив свою (стол, стул и кровать). Она надела самое красивое платье (черное бархатное, с молнией во всю спину), вскипятила воду для чая, выложила печенье на покрытую салфеткой алюминиевую тарелочку и тщательно зачесала волосы за уши. Иных приготовлений не требовалось, потому что в лице этих двоих – подполковника, явившегося ровно в восемь вечера, и ее самой, не способной заставить молчать свои чувства, – встретились две чистейшие страсти, слепые ко всему окружающему, две души, связь которых тут же выразилась и в телесном слиянии. Пятьдесят два года ждала она, и ждала не напрасно: в эту великолепную ночь от истинного мужчины ей довелось узнать, что «тело без души – ничто», потому что незабываемый поединок, продлившийся до рассвета, означал для нее не просто доводящее до экстаза физическое блаженство, но и открытие – на заре она уже не стеснялась этого слова – настоящего чувства любви. Она даже не догадывалась о том, что владеет таким многообразием «приемов сладостного противоборства», и вообще о существовании этого бесподобного царства, о том, что «волнение сердца» так пьяняще раскрепощает, хотя надо признаться, – краснея даже сейчас, опустила ресницы счастливая госпожа Эстер, – что ключ от тех уголков ее существа, о которых она не догадывалась, находился в руках подполковника. Того мужчины, который тогда уже был для нее, разумеется, «Петером» и на чье крепкое плечо она уже раз восемь склоняла голову, восемь раз, – накрыла она целлофановой пленкой банку и перетянула ее резинкой, – и при этом они не только решили судьбу ее города, но и коснулись общего положения дел. Ну что это за страна, в полном согласии восклицали они, если память не изменяет ей, не менее семи раз, где предназначенное совсем не для этих целей боевое подразделение

– так сказать, на подхвате у полицейских органов! – мотается с кучей военных судей в обозе по городам и весям под началом старшего офицера, наделенного властью казнить и миловать; что это за страна, где солдат используют как пожарных для тушения очагов, разожженных распоясавшимися хулиганами! «Поверьте мне, дорогая Тюнде, – без конца горевал подполковник, – на этот единственный танк, который вы видели на центральной площади, мне уже стыдно смотреть! Таскаю его за собой, как этот старый пердун – своего кита, просто чтобы народ попугать, ведь сколько я себя помню, мне дали пальнуть из него всего раз, на учениях, а я, между прочим, солдат, а не какой-нибудь там циркач, и, понятное дело, мне хочется пострелять!» – «Так стреляйте же, Петер! Стреляйте!..» – раз семь игриво повторила она, ибо при всем их единодушии относительно завтрашних дел самым умопомрачительным для нее было настоящее с его неисчерпаемой сладостью любовных утех, а затем – уже на рассвете – прощание у стоявшего перед домом джипа, выражающие все гамму чувств слова «Тюнде!» и «Петер!» и, конечно, незабываемое обещание, которое донеслось до нее из окна медленно растворявшегося в предрассветном тумане джипа: «При первой возможности объявлюсь!» Все, кто знает ее хотя бы немного, – поднялась госпожа Эстер из-за письменного стола, – уж никак не могут сказать, что когда-либо ей не хватало сил, но та энергия, с которой после знаменательной ночи она приступила к делу, изумила даже ее саму, ведь за минувшие две недели она не просто «смела все старое, заменив его новым», но благодаря излучению этой энергии обрела заслуженное признание и поддержку среди горожан, которые, кажется, осознали, что «лучше гореть в лихорадке дел, чем сидеть на диване, в теплых домашних тапочках и обложившись подушками», и теперь некогда презираемая ими госпожа Эстер поднялась в их глазах на недосягаемую высоту! В самом деле, – заложив руки за спину, госпожа Эстер подошла к окну секретарского кабинета и окинула взглядом улицу, – в сложившейся ситуации что бы она ни делала, все легко удавалось, все играло ей на руку, и вся «смена власти» прошла как по писаному – нужно было просто пожать плоды своего труда. Первая неделя ушла в основном на то, чтобы «схоронить концы», то есть проследить, чтобы судьбы важнейших свидетелей и вообще вся «интерпретация беспорядков и их последствий» складывались в соответствии с планом, то есть с ее докладом, сделанным в тот памятный день в зале городской Управы, и она с изумлением обнаруживала, что судебные и «небесные» приговоры идеально, с почти сверхъестественной однозначностью подтверждали высказанные ею мнения об участниках. Цирк завершил свою «славную» деятельность, и пусть Герцога и его подручного так до сих пор и не изловили, Директора («старого пердуна», как выразился ее Петер) выслали из страны, кита куда-то спихнули, тюрьмы набили ее временными «союзниками» и, чтобы замять даже слабые отголоски, вызванные событиями в ближайших селениях, распространили слух, будто вся эта цирковая компания работала по заданию зарубежных спецслужб. Полицмейстера, прежде чем перевести его на другой конец страны, уговорили в связи с пошатнувшимся здоровьем отправиться на три месяца в захолустный санаторий – пройти курс лечения от алкоголизма, двух его сыновей поместили в детдом, а полномочия городского головы – сохранив за последним почетное звание – передали свежеиспеченному ответственному секретарю. Валушку, который в тот – для него в любом случае – роковой день ушел не особенно далеко (потому что под вечер, в областном центре решил спросить дорогу у полицейского), на, «по сути, пожизненное» принудительное лечение приняло в свои стены закрытое отделение городской психлечебницы. Харрера – до утверждения окончательного штатного расписания – назначили делопроизводителем при секретаре Управы, а Управе, помимо прочего, выделили внушительные ассигнования на так называемое развитие. За первой неделей последовала вторая, – хрустнула госпожа Эстер за спиной костяшками пальцев, – когда «встало на ноги» движение «ЧИСТЫЙ ДВОР, ОПРЯТНЫЙ ДОМ», и поскольку уже на пятый день после «варварских беспорядков» открылись магазины и на полках стали появляться признаки изобилия, все жители как один взялись за дело и делают его до сих пор; хотя и со старыми кадрами, но в новом духе, – подводила итоги ответственная секретаресса, – заработали присутственные места, начались занятия в школах, ожили телефонные линии; опять появился бензин, а следовательно – пускай и не повсеместное – автомобильное движение, курсируют, насколько возможно в таких условиях, поезда, по вечерам улицы залиты светом, на складах хватает и дров, и угля, одним словом: переливание крови, кажется, удалось, город вновь задышал, и все это, – немного размяла она круговыми движениями шею, – свершилось под ее началом! А дальше… Однако продумать дальнейшие действия ей не хватило времени, ибо в этот момент поток ее размышлений прервал стук в дверь; вернувшись к столу, она убрала с него банку с компотом, села в кресло, откашлялась и закинула ногу на ногу. После зычного возгласа («Войдите!») в кабинете появился Харрер, который, плотно закрыв за собою дверь, сделал шаг к столу, потом попятился, замер и, сложив руки в районе паха, своим по обыкновению бегающим взглядом стервятника попытался определить, случилось ли здесь что-нибудь заслуживающее внимания в промежутке между его стуком и разрешением войти. Вот, сказал он, явился с известиями «по теме», заняться которой милостивая госпожа поручила ему еще в понедельник: он нашел человека, годного, как он полагает, к службе в качестве рядового сотрудника новой полиции; обоим условиям он соответствует, потому что, во-первых, местный, а во-вторых, «в известный нам день», прищурился Харрер, уже «зарекомендовал себя», так что, поскольку до похорон времени еще достаточно, он его притащил сюда из пивной, и этот «клиент», получив от него заверения, что все, что здесь прозвучит, останется шито-крыто, готов пройти «испытание», поэтому он, Харрер, полагает, что можно потолковать с ним прямо сейчас. Потолковать можно, рявкнула на него госпожа Эстер, но «не здесь же!», после чего устроила ему нагоняй за неосмотрительность, отчихвостила за то, что шатается по пивным, когда его место в течение всего дня – рядом с нею, и тут же, отбросив все оправдания Харрера, распорядилась, чтобы ровно через полчаса, ни раньше ни позже, он вместе со своим «клиентом» явился к ней на проспект Венкхейма. Не смея возражать, Харрер молча кивнул, мол, все понял, а затем кивнул снова, когда вслед ему прогремело: «И в четверть первого чтобы машина секретаря была у дома!» Харрер выкатился из кабинета, а госпожа Эстер с озабоченным видом вздохнула: надо привыкать, что «на таком посту у человека нет ни минуты покоя». Таким образом, хотя ее ассистент – замечательный, впрочем, работник, только надо построже с ним («Уж больно ретив!») – нарушил безмятежность тихого утра, ей все же не пришлось полностью отрешиться от «наслаждения завоеванной властью», ибо стоило только секретарессе, облаченной в простое кожаное пальто, выйти за ворота Управы, как в ее сторону тут же повернулись если не сотни, то десятки голов уж точно, а когда она дошла до улицы Арпада, то шагала уже «чуть ли не сквозь строй» приветствующих ее горожан, усердно трудившихся около своих домов. Трудились все, старики и старухи, главы семейств и их жены, низкие и высокие, толстые и худые, – махали кирками и лопатами, грузили смерзшийся мусор в тачки, освобождая от него прилегающие к домам участки тротуаров и улиц, причем делали это с заметным энтузиазмом. Когда она подходила к очередной группе, то кирки, лопаты и тачки на мгновение замирали, раздавались веселые возгласы («Добрый день! Что, решили проветриться?»), и работа – поскольку ни для кого не было секретом, что она возглавляет и жюри движения за чистоту города – продолжалась с еще большим воодушевлением. Иногда она уже издалека слышала: «Вон хозяйка наша идет!» – и что греха таить, где-то к середине улицы Арпада сердце ее радостно защемило; но она продолжала идти, не сбавляя шага, лишь иногда махала в ответ рукой, хотя ближе к концу пути, на последней трети, под нарастающим градом приветствий уже с трудом сохраняла «общеизвестно суровое» выражение лица – ведь столько забот и такая ответственность на плечах! За минувшие две недели она много раз говорила о том, что надо простить былые обиды и «не ворошить прошлое», что двинуться дальше можно, только сосредоточившись на «позитивной программе», на том, «чего мы хотим добиться»; этим она прожужжала им все уши и теперь, с радостью ощущая людское доверие, полагала, что тоже может сказать себе: забудем о том, что было, о том, «кем я была для вас и кем были вы для меня»… Без вождя масса ничего не стоит, без доверия же, – открыла она ворота своего дома, – бессилен вождь; а затем примирительно согласилась: «но, в конце-то концов, не так уж и плох этот человеческий материал», и тут же добавила: «однако и вождь у него тоже не абы кто». Ничего, дорогие мои, мы поладим, думала она, довольная тем приемом, который ей оказали на улице Арпада, а позднее, если все пойдет хорошо, «вожжи можно будет слегка ослабить и лицо ответственного секретаря – смягчить», она для себя ничего больше не желает, ведь все, чего она добивалась, – застучала она каблуками по каменному полу прихожей, – уже принадлежит ей… Она вернула себе все, что у нее отняли, добилась всего, о чем только мечтала, власть, причем высшая власть, теперь у нее в руках, потому что «корона», – расчувствовавшись, ступила она в гостиную, – можно сказать, «буквально» упала в ее объятия. Ибо мысли ее – если и отлетали куда-то по долгу службы или без всякого повода, как это со всеми бывает – в течение последних четырнадцати дней неизменно возвращались к нему, к тому, кого она ждала днем и ночью и кто с тех пор, к сожалению, так и не «объявился». Иногда она среди ночи просыпалась от примерещившегося урчания джипа, временами, и в последние дни все чаще, особенно дома, в гостиной, неожиданно чувствовала… что должна обернуться, потому что кто-то – конечно, он! – стоит у нее за спиной, и это вовсе не значило, будто она потеряла веру, просто «каждый час без него был мучением…», что «для любящего сердца» вполне естественно. Она ждала его утром, ждала днем и вечером, при этом воображение рисовало ей одну и ту же картину: величественно застыв в командирском люке несущегося на всех парах танка, он поднимает к глазам полевой бинокль и «обозревает даль»… Однако героическая картина, вновь представшая ее взору, тут же как дым развеялась, ибо она услышала, как некто «опять шебуршится в прихожей» – человек, на которого она уже окончательно «набросила покрывало забвения», но он вот уже девятый день, с тех пор как была улажена судьба Валушки, ежедневно, дважды, ровно в одиннадцать утра и около восьми вечера, это покрывало снова приподнимал. Наверное, только потому она и знала, что Эстер все еще жив, да еще по изредка доносившемуся из туалета шуму спускаемой воды, по приглушенным звукам фортепиано, втиснутого в комнату для прислуги, и по сплетням, которые до нее иногда доходили, ибо в целом он вел себя так, как будто его не существовало, а его логово, казалось, не имело никакого отношения к остальной части дома. За минувшие две недели она видела его один или два раза, не считая, естественно, того дня, когда произошло ее «историческое возвращение в родные пенаты», и поскольку результаты «инспекций», проводимых днем в его комнате – когда обнаруживались раскрытые ноты да сложенное у кровати в две стопки собрание сочинений Джейн Остин, – свидетельствовали всегда об одном и том же, а именно о том, что он только читает («Такую муру!») и играет на фортепиано («Романтиков!»), то со вчерашнего дня были прекращены даже эти досмотры. Он больше не представлял для нее никакой опасности, и ей было «абсолютно неинтересно», жив ли он вообще, а если изредка, как, например, сейчас, она вспоминала о нем, то задавала себе вопрос: да неужто она боролась вот с этим созданием?! С этим ослом, с этой жалкой развалиной, с человеком, который из-за своей злополучной привязанности к полоумному стал похожим на собственную тень?! Он и раньше-то был никудышный, а теперь, – прислушалась она к шаркающим шагам в прихожей, – и подавно убогая рухлядь, «трусливый старпер со слезящимися глазами», который вместо того, чтобы без оглядки бежать даже от воспоминания об этом своем Валушке, свихнулся на пробудившихся к старости «отеческих» чувствах и превратился из знаменитости, окруженной не всегда понятным почетом, в «предмет всеобщих насмешек». С того самого утра, когда по делу Валушки родилось утешительное решение, он, вместо того чтобы сидеть тихо и не высовываться, дважды в день (один раз в одиннадцать, по пути туда, и второй раз ближе к восьми, когда возвращается) у всех на виду шкандыбает через весь город, а в промежутках между хождениями сидит в Желтом доме рядом с одетым в полосатую куртку Валушкой, который упорно молчит и, как говорят, решил больше никогда не открывать глаза; иногда он что-то рассказывает ему, а больше тоже молчит, как если бы сам был всамделишным сумасшедшим! И нет ни малейших признаков, вздохнула госпожа Эстер, услышав, как тот удаляется, захлопнув за собой ворота, что этот живой монумент величайшему жизненному фиаско в один прекрасный момент одумается; наверняка они так и будут до скончания века молча сидеть один подле другого и, к общей потехе вступающих в новую жизнь горожан, держаться за руки; да, скорее всего, так и будет, – она поднялась, чтобы, кое-что передвинув в гостиной, приготовиться к «собеседованию», – но какая ей разница, разве могут теперь, «когда она на вершине», повредить ей подобные мелкие пятнышки в биографии? И вообще, как только появится «хоть небольшой просвет», она быстренько утрясет ставшее уже неотложным дело с разводом, а до тех пор, так и быть, дважды в день потерпит эти шорохи, напоминающие ей «царапание покойника, который силится приподнять крышку саркофага»… Стол и стулья она придвинула к окнам гостиной, чтобы в почти пустом помещении допрашиваемому было не за что «зацепиться», и когда минуту спустя («С опозданием!» – гневно нахмурилась госпожа Эстер) Харрер ввел и поставил посередине комнаты «будущего бойца», тот, хоть и прибыл с самоуверенным видом, достаточно быстро был приведен в чувство. Здоров бык, сидя за столом, разглядывала его госпожа Эстер, пока полупьяный завсегдатай пивнушки, покачиваясь в пустынном пространстве гостиной, постепенно терял «чувство превосходства» под градом вводных вопросов Харрера. Наконец хозяйка положения, ненадолго взяв слово, «в порядке предупреждения» разъяснила ему, что «здесь люди серьезные и разводить тары-бары со всякой пьянью им недосуг», поэтому все, что ему будут говорить, он должен сразу запоминать, ибо она повторять не привыкла. Во избежание недоразумений, сверкнула она ледяным взглядом на гостя, он должен себе уяснить, что вопрос стоит так: либо он сразу пойдет под трибунал, либо попробует доказать им, «что может еще быть полезен», причем перед этим он должен подробно, не утаивая ни одной, даже самой малейшей, детали рассказать, что он знает о «той самой» ночи. Итак, точность, исчерпывающая полнота деталей и, естественно, «какие-то признаки раскаяния», воздела указующий перст госпожа Эстер, – это единственная возможность продемонстрировать, что он может служить благу общества, а в противном случае – суд, тюрьма, разумеется, на пожизненный срок, как бывает в подобных случаях. Э нет, зачем сразу – тюрьма, переступил с ноги на ногу струхнувший «свидетель», ведь Стервятник (кивнул он на Харрера) обещал ему, что «если расскажет про их художества», то его отмажут. Только он не с повинной сюда явился, «он что, белены объелся», на себя наговаривать, и не надо его брать на пушку, как «человек с понятием», он, может, и сам все расскажет, все как есть, почесал он еще не зажившую ссадину на скуле, и вообще, ему говорили, что можно пойти служить в полицию, вот он и явился, а то надоело уже в пивной торчать. Ну, это они посмотрят, с твердым достоинством сказала госпожа Эстер, а сперва они хотят узнать, нет ли за ним каких дел, «юридические последствия которых будет не в состоянии устранить сам Бог», вот и пускай расскажет «все как есть», со всеми подробностями, и тогда будет ясно, сможет ли она, ответственный секретарь муниципалитета, чем-то ему помочь.