Меланхолия сопротивления

Да уж, да уж, покачала головой госпожа Эстер и долго, похмыкивая, мрачно глядела перед собой; потом сказала: вот, вот… и, вытянув губы трубочкой, снова похмыкала, после чего побарабанила пальцами по столу в ритме какого-то бодрого марша, несколько раз с головы до ног оглядела соискателя полицейской должности, растерявшего бодрость духа, и под занавес – адресованной больше самой себе эффектной фразой («Хотела бы я посмотреть на того человека, который способен загладить такое дело») – нанесла ему так называемый удар милосердия. Проблема, – как бы поверх головы кандидата устремила она мрачный взгляд на Харрера, – гораздо серьезней, чем кажется, ибо она «в конечном счете» нуждается в безупречных людях, а в данном случае можно говорить о чем угодно, к примеру о тунеядстве, о хулиганском прошлом, о краже со взломом и об осквернении кладбища, но только, – понимающе улыбнулась она только Харреру, – не о безупречности. Она, со своей стороны, не сомневается в искренности кандидата, но этого, – вздохнула госпожа Эстер, не спуская глаз с Харрера, – к сожалению, недостаточно, так что пока ей неясно, может ли она с чистой совестью взяться за это дело, но даже если возьмется и проведет консультации с «соответствующими экспертами», то «максимум, о чем можно говорить», это разве что испытательный срок. «Испытательный? – испуганно содрогнулся будущий рядовой полиции и беспомощно уставился на Харрера. – Это что за срок?» Он хотел, чтобы тот объяснил ему, что это значит, но Харрер не смог ничего объяснить, так как в этот момент госпожа Эстер глянула на часы и жестом, как бы «правой рукой – своей правой руке», отдала команду «очистить помещение»; им пора было отправляться. Харрер выволок из гостиной недоумевающего и перепуганного новобранца (из-за двери еще донеслось, как он рявкнул: «Ты что, не понял, осел, что тебя приняли? Да не толкайся ты, мать твою!»), а госпожа Эстер, поднявшись, скрестила на груди руки и, по новой своей привычке, подошла к окну «посмотреть, что там делается»; она размышляла о том, что это, конечно, только начальный шаг, но «с такими быками мы будем на верном пути к намеченной цели», оргработа и прозорливость, только это обеспечивает успех, ведь если взять данный случай, к тому времени как будет назначен новый полицмейстер, его, – она помахала рукой ожидавшему у тротуара шоферу, – уже будет ждать боеспособный личный состав, в котором, кстати, окажется немало вечных должников ответственного секретаря Управы. Вот об этом и речь, – надела она свое кожаное пальто и одну за другой защелкнула нем кнопки, – о должной предусмотрительности, о взвешенности и прежде всего о здравомыслии, «которое чуждо всякого рода слюнявым иллюзиям и считается только с тем, что можно пощупать руками». Разве есть что-нибудь важнее, – еще раз, открыв ридикюль, проверила она, на месте ли ее речь, – чем не поддаваться сеющим всюду гибель иллюзиям, будто миром правят «так называемый Боженька или мораль, ну и, конечно же, добрая воля», это чушь, лицемерие, – вышла она из гостиной, – «уж ее-то на это никто не купит», «красота?!», «сострадание?!», «живущее в нас добро?!», да полно вам, – шипела она при каждом слове, – да будь она даже великим поэтом, и то сказала бы в лучшем случае, что человеческий мир, – вышла она из ворот на улицу, – это «камышовые заросли мелочных интересов». Болото, – поморщилась она, усаживаясь позади водителя черной служебной «Волги», – где камыш гнется так, как диктует ветер, то есть в данном конкретном случае лично она, – подождав, пока Харрер займет свое место спереди, госпожа Эстер скомандовала водителю: «Поехали!» – и, удобно откинувшись на обитом желтым дерматином сиденье, стала смотреть на мелькающие перед глазами здания. Она оглядывалась на дома, на усердствующих кое-где немногочисленных обывателей (потому что сейчас все нормальные люди, естественно, собрались на кладбище) и, как всякий раз, когда она мчалась в машине, в этом мобильном командном пункте, она и сейчас, по-видимому, под воздействием «неповторимого волшебства» сменяющих одна другую картин – в точности как хозяин, осматривающий из коляски свои угодья, – особенно остро чувствовала, что все это теперь принадлежит ей; пока что лишь в принципе, но есть уже план, как сделать, чтобы было не в принципе, а реально, ну а вы, улыбнулась она из окна черной «Волги», «вы вкалывайте, машите кирками и катайте тачки, а вскорости и внутри займемся…» О том, что движение «ЧИСТЫЙ ДВОР…» является только первым этапом «прорыва», а вторым будет фаза «ОПРЯТНЫЙ ДОМ», не знал даже Харрер; машина тем временем свернула с улицы Святого Иштвана к центральному кладбищу… ну, конечно, только первым, сперва чистоту надо навести на улицах и площадях, во дворах и на тротуарах, да так, «чтобы даже блоха поскользнулась», а потом уже конкурсная комиссия пройдет по квартирам, чтобы за «самый простой и рациональный уклад повседневной жизни» распределить призы, более значительные по числу и ценности, чем в номинации «ЧИСТЫЙ ДВОР». Только не надо уж так забегать вперед, прежде всего надо сосредоточиться на задачах, непосредственно стоящих в повестке дня, например сейчас – на похоронах, – пристально оглядела она из окна машины собравшуюся перед моргом многочисленную толпу, – на том, чтобы торжественное событие столь великой важности прошло без сучка и задоринки, «как часы», ведь для жаждущего обновления коллектива и его лидера это будет первой «серьезной» акцией и, смело можно сказать, «декларацией их единства». Вот сейчас и посмотрим, достойны ли мы оказанного доверия, предостерегающе бросила она Харреру, затем выбралась из машины и привычным решительным шагом двинулась сквозь раздавшуюся толпу; остановившись у изголовья гроба, постучала пальцем по микрофону, чтобы проверить, включен ли он, после чего окинула собравшихся строгим взглядом и с удовлетворением констатировала: организация похорон ее правой руке удалась превосходно. В соответствии с отданными три дня назад распоряжениями церемония должна была выражать дух новой эпохи, а посему следовало обойтись не только без церковников, но и без «всяких сентиментальных излишеств»; надо выбросить все «старое барахло», инструктировала она Харрера, и «всему процессу придать социальный пафос», поэтому гроб, сколоченный из неструганых досок, – весьма удачно, кивнула она взволнованному режиссеру, – стоял на простом, используемом при убое свиней, но хорошенько отмытом столе; на особую значимость усопшей указывала открытая красная коробочка, в которой лежала «присвоенная посмертно» медалька, разумеется, надписью («За успехи в спорте») повернутая вниз; на месте привычных канделябров необычным, но довольно эффектным образом Харрер расположил двух бывших своих работяг-подсобников, за неимением лучшего одетых в гусарскую форму и держащих в руках два огромных пластмассовых палаша из местной прокатной фирмы, каковые ясно указывали, что общественность прощается в этот день с героической личностью, достойной служить примером для подражания. Она смотрела на гроб с лежащей в нем госпожой Пфлаум, и пока собравшиеся медленно успокаивались, в памяти ее опять всплыл тот самый – теперь уж и прямо можно сказать о нем: доисторический – вечерний визит. Кто мог подумать тогда, спросила она себя, что через две с небольшим недели именно она будет провожать – как героическую особу – «эту грудастую дамочку», кто мог поверить в тот вечер, когда она – в ярости! – покидала ту удушающе приторную квартирку, что через шестнадцать дней она вообще еще будет об этом помнить, что будет стоять здесь, у ее гроба, и не будет больше испытывать гнева, ведь она и тогда, – вспомнила она госпожу Пфлаум с ее меховыми тапочками, – на самом-то деле ничего подобного не испытывала, больше того, нельзя отрицать, что она ее даже немного жалела. А ведь такой судьбой, – не отрывая глаз от гроба, размышляла госпожа Эстер, – эта женщина обязана только самой себе, тому, что, будучи, по словам соседки, не в состоянии снести свой позор, бросилась в ту ночь за сыном, чтобы хоть за волосы утащить его с улицы, бросилась, но, на горе себе, наткнулась на какого-то негодяя, который подыскивал себе маскарадный костюм перед лавкой портного Вальнера, и этот изверг – как рассказывали жители улица Шандора Карачоня, что подглядывали за происходившим из окон своих домов – все же «оторвал» от своих занятий пяток минут, чтобы, прежде чем навсегда ее успокоить, мерзким образом над ней надругаться. Личное несчастье, – с грустным лицом резюмировала она, – чтобы не сказать невезение, трагический финал «комфортабельной жизни», итог, которого эта несчастная, разумеется, не заслуживала, – думала госпожа Эстер, прощаясь. – Так пускай хоть напоследок получит какую-то сатисфакцию – уйдет от нас героиней, – расстегнула она ридикюль, достала перепечатанную на машинке речь и, видя, что все обратились в слух, глубоко вздохнула, собираясь начать говорить. Но тут – как выяснилось позднее: «в результате организационной неувязки» – из-за ее спины выскочили еще четыре «гусара», которые, не оставив ей времени на вмешательство, подсунули под гроб две доски, подхватили его и – в полном соответствии с полученными инструкциями – бодро поволокли, сопровождаемые скорбящей публикой, уже привычной к нестандартным решениям и потому легко и гибко приноровившейся и к этому. Бросив испепеляющий взгляд на красного как рак Харрера, чьи ноги буквально приросли к земле, госпожа Эстер – поскольку делать было нечего, как получилось, так получилось – тоже бросилась вслед за гробом. Благодарные за то, что в силу «физических данных» удостоились столь высокой чести, гусары почти весело и с такой поразительной прытью, будто несли какую-нибудь пушинку, устремились к свежевыкопанной могиле. Поспевать за ними вынуждена была не только оратор, но, дабы не оставлять ее в одиночестве, и остальная публика, причем провожающим надо было поддерживать ритуальную торжественность, хотя как ни крути, а всем приходилось «немного бежать»; однако это оказалось мелочью по сравнению с тем риском, которому подвергся гроб, ибо, как вскоре выяснилось, вошедшие в раж четыре гусара, не обращая внимания на окрики, свисты и шиканье, не видели, что несомый на досках гроб подпрыгивает и трясется – не только весело, но и крайне опасно. С трудом переводя дыхание, но все-таки сохраняя достоинство, добрались они до могилы, и можно сказать, что при виде невредимого гроба испытали дружное облегчение, больше того, наверное, именно этот «последний путь под шики и крики» своей чрезвычайностью сплотил их в настоящий коллектив, так что все они дружно, как один внимали госпоже Эстер, когда та, держа два трепещущих на ветру листа бумаги, приступила наконец к своей несколько запоздавшей речи.