Мельбурн – Москва

Наконец – наконец! – моя шубка висит на вешалке, мои руки вымыты с мылом, и мы сидим на кухне. Папа большим половником накладывает нам плов и возвращается к плите, чтобы заварить чай. Я искоса поглядываю на мамину тарелку – там, у самого края, лежит изюминка-великанша, истекающая маслом. Обидно, почему она не досталась мне? Решившись на отчаянный шаг, я хватаю великаншу и поспешно отправляю себе в рот – нужно скорей ее съесть, иначе мама заставит положить обратно, а потом будет долго объяснять, что ей не жалко, но из чужих тарелок таскать некрасиво. Если же изюминка будет съедена, то говори, не говори – назад не вернешь.

Однако изюминка съедена, а мама все молчит и неподвижно смотрит прямо перед собой. Совсем осмелев, я беру ложку неправильно – ведь держать ее, зажав в кулаке, гораздо удобнее – и начинаю выковыривать из плова изюминки да еще помогаю ложке пальцами. Папа, заварив чай, выглядывает в окно – оттуда видна площадка, где ребята играют в хоккей.

– Мишка все носится. Позвать? Или пусть потом поест?

Мама торопливо вскидывает голову.

– Нет-нет, пусть пока побегает, я…. Володя, мне нужно поговорить с тобой. Серьезно, понимаешь?

– Появились проблемы? Давай решать, – папа приседает перед мамой на корточках и заглядывает ей в глаза. – А ну, погляди на меня, девочка! Да ты сама не своя! Аида, родная, в чем дело?

Неожиданно мама закрывает лицо руками и плачет. Я поражена – никогда раньше не видела, чтобы взрослые плакали, да еще так горько! Наверное, ей будут делать укол. Или папа хочет смазать ей ранку йодом? Бедная мамочка!

Тут вдруг от избытка чувств, я чувствую, что могу оскандалиться. Уронив ложку, сползаю со своего стульчика, бегу в туалет и не слышу, о чем они говорят дальше. После туалета мою руки с мылом три раза, включая и выключая воду – мне нравится закрывать и открывать блестящие краники. К столу можно уже не спешить – весь кишмиш из моей тарелки выбран и съеден. Я зажимаю пальцем кран, струя брызжет мне в лицо, на одежду на пол, так здорово! У ног моих уже образовалась солидная лужа, с кафельной стены стекают тонкие струйки воды, а меня все не зовут, и никто не приходит пресечь мое баловство.

Наконец, оставляя мокрые следы на линолеуме, я выхожу из ванной, шлепаю к кухне, откуда доносится громкий папин голос, и останавливаюсь у двери. На меня никто не обращает внимания, папа стоит у плиты и, размахивая рукой, кричит:

– Нет, я просто не в силах понять, Аида, о чем ты говоришь?! Однажды он тебя бросил, ты столько пела мне, что вычеркнула его из жизни, что никогда не простишь, а теперь…. Да ты с ума сошла, у нас семья, дети!

– Это не я говорила, это ты сам так решил, Володя. Я правду сказала, что он на другой женился, а ты так сразу и решил, что он меня бросил, а ты, такой добрый, подобрал. Он меня не бросал, понимаешь? Все по-другому было.

– Да? И как же?

– Моя мать ведь нянечкой в больнице, работала, пила постоянно, отца у меня не было. Мужчины к нам домой приходили, понимаешь, какое к матери у людей отношение было? Меня-то, конечно жалели. Иногда к ней гость придет, она меня выгонит гулять, и обязательно какая-нибудь соседка скажет: «Аида, иди я тебя чаем напою» И Артура мать, тетя Милена, тоже иногда звала – я ведь с сестрой Артура в школе вместе училась. Иногда они меня у себя и ночевать оставляли – места много, не жалко. У них раньше квартира в Баку знаешь, какая была? До погромов отец у него большой начальник был, очень богато жили – мебель, посуда. Невесту ему, Диану, тоже богатую нашли – у нее дядя в Ереване в КГБ работал. Уже с родителями ее договаривались обручение делать, а тут Артур говорит, что хочет на мне жениться. Представляешь, что было? Тете Милене «скорую» два раза вызывали! Потом мне тетя Артура тайком деньги принесла, сказала: отец Артура дал, уезжай в Москву. Поступай там учиться или работать – делай, что хочешь, только чтобы тебя Артур не смог найти. Замуж выходи за хорошего человека, ты очень красивая, на эти деньги приданое себе сделаешь. Деньги, знаешь, какие огромные дала? Пятьсот рублей! У меня в жизни столько не было, понимаешь?

Мама говорит это все и плачет, но папа ее ничуть не жалеет и даже говорит ей плохое слово, за которое у нас в детском саду воспитательница обещала отрезать Сене Гаврилову язык:

– Б….!

Его кулак бьет по столу с такой силой, что пузатая сахарница переворачивается, и белые сладкие кусочки рассыпаются по столу.

– Ой, Володя, что ты делаешь?

– Ты никогда меня не любила! – кричит он. – Не любила, скажи? А я-то дурак, козел безмозглый! Хороший человек, которого тебе обещала эта тетя! Правда, чем плох – инженер, холостой, с квартирой, с московской пропиской, да еще от любви голову потерял, почему не воспользоваться? В институт поступить у тебя ума не хватило, деньги тетины кончились, не век же по лимиту дворником в ЖЭКе работать, улицы мести.

Мама плотно прижимает к щекам ладони, между пальцами у нее текут слезы.