Мельмот

Новое назначение братья встретили без удовольствия, однако же и неудовольствия не выказали. Жалованья у них не прибавилось, веса в обществе тоже, и вдобавок им пришлось оставить родной дом – стрекот швейной машинки, сопровождавший их всю жизнь, помидоры на подоконнике, которые им так и не было суждено попробовать, идеально разыгранные партии в шахматы с отцом, – зато их ждала перемена климата, красоты Черного моря и монастырь высоко на скале. Но в Трабзоне – оба сошлись на этом – они были ближе к центру военных действий: иногда по ночам до них доносились звуки выстрелов и крики. Безымянного, юношу миролюбивого от природы и соответствующим образом воспитанного, это тревожило, – но зато, думал он, на смертном одре я буду гордиться тем, что хоть что-то да значил, что своей старательной и аккуратной работой, какой бы скучной она ни была, внес свой вклад в общее дело.

На новом месте Безымянному пришлось трудно. Он должен был разработать способ переправить десять тысяч армян в центральную часть страны, где они не могли бы причинить никакого вреда. «Беда в том, – сказал Безымянный брату, когда они сидели у себя в маленькой квартирке недалеко от черноморского побережья, – что сильный работающий мужчина способен на большее, чем недавно родившая мать. А кроме того, матери вечно поднимают переполох. Они переживают за детей, суетятся, начинают страшно волноваться, хотя все, что от них требуется, – это переехать. Разве мы с тобой не уехали из дома безо всяких сетований на судьбу? Иногда жизнь не так легка, как хотелось бы, но надо жить дальше – это и есть благородство».

В конце концов было решено (Безымянный, в сшитом отцом костюме, сидевший за столом рядом с семью другими служащими, окунул кончик пера в чернила и выжидающе замер), что мужчин нужно переселить первыми и в дальнейшем использовать как рабочую силу. Женщины и дети тем временем отправятся в Мосульский вилайет – добираться туда, конечно, далеко, но там им ничего не угрожает. («Мосул – неплохое место, и они там смогут купаться в Тигре», – сказал один из высокопоставленных чиновников Безымянному, зная, что тот очень мало где бывал.)

– А что же будет с совсем маленькими детьми, которые еще не могут ходить? – спросил Безымянный, откладывая перо. Он часто представлял, как однажды у него самого будет сын, и эти мечты смягчили его. – Может быть, отдать их в приличные мусульманские семьи?

Высокопоставленный чиновник долго смотрел на Безымянного. Потом он улыбнулся и сказал:

– А у вас доброе сердце, Шакир! Это хорошее решение. Маленькие дети останутся здесь, в Трабзоне.

Осмелев от похвалы, Безымянный продолжал:

– Насколько я знаю, состоянием наших дел интересуется американское консульство. Пусть они тоже заберут к себе детей. Пусть они тянут эту ношу. Почему ее должны тащить одни турки?

И он снова уселся за стол (была весна, и из открытого окна доносился такой сильный аромат полевых цветов, как будто на дороге разбили флакон духов) и с привычным усердием принялся составлять протокол заседания и меморандум.

Той же ночью, за четыре часа до рассвета, его разбудил крик, то становившийся громче, то ослабевавший. Ночь выдалась тихой, но казалось, что эти звуки доносил ветер, который то усиливался, то затихал, то снова усиливался, и тогда громкость крика нарастала до такой степени, что он заполнял собой всю комнату, расползаясь по ковру, а потом наступала тишина, и Безымянный, как ни вслушивался в темноту, ничего больше не мог различить. Это чьи-то голоса, подумал он, множество голосов, хотя невозможно было определить, мужских или женских. Вдруг раздался выстрел, все смолкло окончательно, и наступила оглушающая тишина. Безымянный больше не мог заснуть. Наутро они завтракали яйцами и хлебом, и брат рассказал ему, что на колонну армянских мужчин, которых должны были отправить в Гюмюшхане, напал вооруженный отряд, перерезал им глотки и бросил тела на съедение собакам.

– Это очень прискорбно, – сказал Хассан, посыпая солью желток. – Действительно, печальное происшествие. Но что мы можем поделать, брат? Разве мы с тобой несем ответственность за негодяев и фанатиков, которые приходят с гор, заткнув за пояс ножи?

И тем не менее за несколько прошедших с этой ночи недель Безымянный и Хассан переменились. Материал, из которого они были слеплены, идеально подходил для государственного механизма: достаточно мягкий, чтобы можно было на него надавить, но достаточно твердый, чтобы при этом не сломать. Но здесь, в Трабзоне, от них требовалось больше, намного больше твердости. А иначе как они могли продолжать подписывать и переподписывать бумаги, готовить программы заседаний и вести корреспонденцию, если вместе с полуденной жарой к ним в комнату врывался запах не отмытого от крови пола мясной лавки?

В разговорах друг с другом они теперь только и делали, что вспоминали – словно прошло уже несколько лет, а не месяцев, – как играли в шахматы со своим отцом Алтаном Шакиром и как именно Безымянный, младший брат, а не Хассан, старший, впервые обыграл отца. Работу они не обсуждали никогда.