Мельмот

Однажды вечером в конце июля Безымянный составил последнюю в своей карьере бумагу. Она была короткой. Речь в ней шла о передаче детей-армян из ведомства американского консульства на попечение организации недалеко от Трабзона, где их должны были поселить с другими детьми армянского происхождения. Так лучше для них, подумал Безымянный. Пусть живут со своими. Кто знает, чем они там питаются, какие легенды рассказывают друг другу, какому богу молятся? Он подписал документ, очень аккуратно, как его и учили, сложил листок уголок к уголку и отправил в лоток для бумаг, чтобы позже послать по нужному адресу. Потом он вернулся к себе и крепко уснул, как спят люди, выполнившие свой долг.

Вскоре после этого он подхватил какую-то распространившуюся по городу заразу. Три дня его беспрерывно рвало зеленой пеной, а брат держал перед ним тазик. По ночам ему снилась наблюдавшая за ним женщина. Сначала он не видел ничего, кроме столба черного дыма, поднимавшегося к небу где-то далеко-далеко. Потом перспектива резко менялась, и он понимал, что этот дым уже совсем рядом и подбирается еще ближе, – что это и не дым вовсе, а складки тонкой черной ткани, развевающейся, словно на ветру. Он понимал, что эти одежды скрывают тело женщины, видеть которое он не мог, но которое пробуждало в нем неясное желание, и что где-то наверху должно быть ее лицо, видеть которое он тоже не мог, но которое пробуждало в нем неясный страх. Он просыпался полусидя, как будто пытался во сне встать и поприветствовать ее, и потом падал обратно на постель с жалобным стоном, отвернувшись к стене.

– Это она! – сказал он брату, который принес ему стакан воды на подносе. – Это Мельмат – женщина, которая наблюдает! Все это время она стояла у меня за плечом, за моей спиной, и наблюдала за мной, и продолжает сейчас! Хассан, если ты любишь меня, не оставляй меня одного!

И тогда Хассан принес в комнату стул и стал смотреть на спящего брата, поражаясь реалистичности и красочности снов, заставлявших его содрогаться всем телом. Наконец усталость и ночная жара сморили и Хассана, и он тоже уснул, но ему ничего не снилось.

Хассана Шакира и его брата Безымянного – юношей со скромными талантами и скромными амбициями, которые любили и уважали своего отца Алтана Шакира и были гордостью своей матери Айсель Шакир, которые всю жизнь с большим усердием выполняли свою работу, которые не решились бы причинить вред даже бешеной собаке, – одновременно разбудил колокольный звон. Его эхо отражалось от Черных гор[25] над Черным морем, и оконные стекла дребезжали. Сперва проснулся Безымянный, затем Хассан, и оба оказались в самой толще звона, который вливался в комнату, как вода, и бился о стены.

– Это монастырь! – воскликнул Хассан.

– Как такое возможно? – отозвался Безымянный. – Говорили же, что он заброшен и что все христианские монахи отправились обратно в Грецию![26]

С тоскливым чувством, еще не проснувшись окончательно, они стояли в маленькой комнатке.

– Этот звон перебудит весь город, – сказал Безымянный. Но, открыв дверь, он не увидел света ни в одном окне и не услышал ничьих удивленных голосов.

– Нам нужно идти, – сказал Хассан.

– Он зовет нас? – спросил Безымянный.

– Думаю, да, – ответил Хассан. – Нужно идти.

Но они так и не решались сдвинуться с места и стояли, держась за руки, как в далеком детстве, когда еще была жива их мать и они семенили за ней меж рыночных рядов, не отрывая глаз от красного шарфа, покрывавшего ее голову. Колокола зазвонили так громко, что разбудили бы даже спящего самым крепким на свете сном в самой уютной на свете кровати, но при этом не доносилось ни звука, который свидетельствовал бы о том, что мужчины просыпаются, или что женщины распахивают окна, или что дети и собаки выбегают на улицу.

– Нам нужно идти, – сказал Безымянный, и они пошли.

Звезды у них над головой гасли одна за другой, как свечи, которые тушат пальцами. Воздух был горячим, как кровь у них в жилах. Колокола звенели и звали их через весь город к морю. Вдруг Безымянный воскликнул, не выпуская руки брата:

– Смотри! Ты не можешь не видеть ее, да смилостивится над нами Аллах!

И Хассан увидел ее – это была даже не женщина, а лишь тень женщины, плывущая впереди. Призрак останавливался, когда останавливались они, и двигался дальше, когда двигались они; иногда, скользя между домами наживы и молитвы, он вдруг прятался за углом и, казалось, поджидал, пока они попадутся в его ловушку. То он прислонялся к стене, словно от усталости, а то пульсировал, трепетал и наливался чернотой, как будто это была дыра, в которую вливались все грехи этого мира.

– Это она, – проговорил Безымянный ровным и тихим голосом, и они продолжали путь.

Город кончился, дорога спускалась к морю, и из черной воды под безлунным небом вырастали Черные горы. Монастырь высоко на скале казался мазком белой краски. Вдруг колокола смолкли, и наступила тишина, как после бури.