Мемуары

— Если ты останешься здесь, то из-за тебя могут пострадать другие, — заметил Ганс. — Поедем с нами, там ты будешь в безопасности, мы тоже останемся в горах до тех пор, пока не минуют самые тяжелые времена.

Мои сотрудники и мать также просили меня уехать со Шнеебергерами из Кицбюэля. Но я не хотела оставлять маму одну и колебалась, к тому же ждала вестей от мужа. Действовал приказ о запрещении передачи всякой информации, и не было никакой надежды узнать, где он теперь находится.

Когда Шнеебергеры прощались, Гизела сказала:

— Ну, можешь поехать вслед за нами и попозже, я буду ждать тебя в гостинице в Майрхофене.[351]

Не забудь захватить с собой ценные вещи — платья, меха и прежде всего фильмы, ты же должна спасти их.

Я беспокоилась, что мое присутствие сможет повредить сотрудникам, и потому приняла решение последовать совету Гизелы. Адольф Галланд,[352] генерал истребительной авиации, хотя и не был лично знаком со мной, смог дать нам двадцать литров бензина — ценность в то время невообразимая. Перед отъездом я еще успела позаботиться, чтобы гениальный, но больной Вилли Цильке оказался в безопасном месте. После того как я извлекла его из Хаара, он вместе с присматривающей за ним женщиной, будущей женой, жил у меня в Кицбюэле. Они получили продукты и деньги и должны были попытаться найти пристанище у матери Цильке. Когда я прощалась с коллегами и матерью, никто не знал, увидимся ли мы снова. Все было непредсказуемо.

Той ночью мне приснился странный сон. В каком-то небольшом городке в Германии на длинной узкой улочке я видела множество вывешенных из окон домов флагов со свастикой. Их кроваво-красный цвет постепенно светлел до тех пор, пока все они не стали белыми.

Когда я приехала в Майрхофен, небольшое местечко в Тироле, то столкнулась там со съемочной группой киностудии УФА, с Марией Коппенхёфер и режиссером Гаральдом Брауном.[353] Даже в эти последние дни войны продолжали сниматься фильмы. Курьезная ситуация!

Улицы Майрхофена были переполнены немецкими солдатами, прибывавшими с итальянского фронта. На пределе сил, смертельно уставшая, я рухнула на кровать в небольшом гостиничном номере. И вдруг передо мной появилась Гизела Шнеебергер. Она неприветливо произнесла:

— Ну вот, ты все же приехала? — И, указав на мои чемоданы и ящики, добавила: — Это весь твой багаж?

Удивившись происшедшей с ней перемене, я уже собиралась потребовать объяснений, как вдруг в комнате под нами разразился страшный шум. Гизела выбежала, через считанные секунды возвратилась и, пустившись в пляс от радости, воскликнула:

— Гитлер мертв — он мертв!

Наконец-то произошло то, чего мы так ждали. Не могу описать, что испытывала в это мгновение. Во мне бушевал хаос чувств — я бросилась на постель и проплакала всю ночь напролет.

Проснувшись утром, я обнаружила, что осталась одна. Хозяин сказал, что фрау Шнеебергер покинула гостиницу и еще вечером отправилась на крестьянской подводе в Тукскую седловину. Никакой записки она не оставила. Это казалось странным: сама же уговаривала меня уехать из Кицбюэля вместе с ней. Недоброе предчувствие подсказывало, что здесь что-то не то. Но что же могло измениться?

Ганс и Гизела принадлежали к числу моих самых близких друзей, они даже приезжали в Кицбюэль на наше с Петером венчание и прожили в качестве гостей неделю в доме Зеебихлей. К тому же я помогла им обоим — Ганса избавила от фольксштурма, а Гизелу вытащила из тюрьмы в Инсбруке. Что теперь делать? Оставаться здесь было невозможно. Все номера в гостинице заняты, пытаться раздобыть в Майрхофене свободную комнату — безнадежное дело. Возвратиться в Кицбюэль я тоже не могла. Бензин кончился, а пешком туда вряд ли добраться — до города 120 километров. Выбора не оставалось, пришлось отправляться в Тукскую седловину.

Ближе к вечеру удалось найти крестьянина, который на небольшой телеге с сеном подвез меня наверх. Было уже темно, когда я с бьющимся сердцем стояла у двери обшарпанного здания. На светлой деревянной вывеске виднелась надпись: «Гостиница „У барашка“». Перед тем как позвонить, я сделала глубокий вдох. На звонок никто не отозвался. Дверь была заперта. Я позвонила еще раз, уже дольше. Дул ледяной ветер, от холода меня била дрожь. Никакого ответа. В отчаянии я забарабанила кулаками. Наконец дверь отворилась. На меня недружелюбно и недоверчиво смотрел пожилой мужчина.

— Я фрау Рифеншталь, — сказала я, — господин Шнеебергер просил меня приехать сюда.

Он смерил меня враждебным взглядом и грубо ответил:

— В мой дом вы не войдете!

— Вы ведь двоюродный брат Ганса? — спросила я испуганно. — Мне нужно пожить у вас две недели.

— Сожалею, — отвечал он. — Вы не войдете в мой дом. Ганс не знал, что я не сочувствую нацистам.

Выйдя из себя, я оттолкнула его в сторону, ворвалась в дом и с криком: «Ганс, Ганс!» пробежала по комнатам, распахивая все двери. Я подумала, что тут какое-то недоразумение и решила, несмотря на сопротивление хозяина, ждать и не позволить выгнать себя.