Мемуары

Я уже говорил вам, что вместе с нами Сакетти всеми силами поддерживала французская партия. Разница была в том, что она действовала вслепую, полагая, что добьется успеха, в то время как мы действовали с открытыми глазами, понимая, что почти наверное победы нам не увидеть, и потому кардинал д'Эсте и его сторонники не приняли мер, так сказать, предположительных, то есть не подумали о том, как они поведут себя в случае неудачи с Сакетти. Зато мы, следуя плану, который мы ни на мгновение не упускали из виду, заранее старались ослабить позиции Франции, чтобы быть наготове к тому времени, когда мы окажемся в противных лагерях. Случай помог мне надоумить кардинала Джанкарло, [608]

чтобы тот подкупил кардинала Орсини, с которым он легко сторговался, так что, пока испанская партия помышляла лишь о том, как защититься от Сакетти, а французская лишь о том, как его утвердить, мы добивались цели, о какой ни одна из них не задумывалась: разрознить первую и ослабить вторую. Иметь такого рода возможность — большое преимущество, но оно редко выпадает на долю какой-либо партии. Для этого должно было случиться обстоятельствам, подобным тем, в каких оказались мы, а они случаются, быть может, раз в десять тысяч лет. Мы хотели избрания Киджи, но ради этого должны были приложить все усилия для избрания Сакетти, уверенные в душе, что усилия наши тщетны, — таким образом политическая выгода понуждала нас делать то, к чему обязывала порядочность. Это удобство было не единственным: наши маневры прикрывали истинное движение нашего «Эскадрона», и противник бил мимо цели, ибо метил все время туда, где нас не было. Я расскажу вам о том, каким успехом увенчалась наша дипломатия, но сперва расскажу вам о дипломатии Киджи и о том, почему наш выбор пал на него.

Он был ставленником папы Иннокентия и при назначении кардиналов шел третьим в списке, в котором первым значился я. Он был инквизитором на Мальте и нунцием в Мюнстере 15

и всюду снискал себе репутацию человека непогрешимой честности. С детских лет он отличался нравственностью безупречной. В истории и философии был начитан довольно, чтобы обнаруживать хотя бы поверхностное знакомство с другими науками. Строгость его казалась добродушной, правила — благородными. Из того, что он таил в душе, он позволял увидеть немногое, но это немногое свидетельствовало о сдержанности и мудрости; он умел выходить из положения col silenzio (с помощью молчания (ит.)

.) лучше, чем кто-либо из людей мне известных, а все внешние знаки истинного и глубокого благочестия еще усиливали впечатление, производимое его достоинствами или, лучше сказать, их личиною. Но блеск уже совершенно невиданный придало им то, что произошло в Мюнстере между ним и Сервьеном. Последний, слывший и бывший демоном-губителем мира, жестоко поссорился с венецианским послом Контарини, человеком умным и достойным. Киджи поддержал Контарини, понимая, что тем угодит Иннокентию. Вражда Сервьена, пользовавшегося общей ненавистью, заслужила Киджи общую любовь и окружила его славой. Презрение, с каким он обошелся с Мазарини, оказавшись по возвращении из Мюнстера то ли в Ахене, то ли в Брюле, понравилось Его Святейшеству. Папа призвал Киджи в Рим и сделал его государственным секретарем и кардиналом 16

. Знали его только с той стороны, о какой я вам рассказал. Сам обладая умом сильным и проницательным, Иннокентий понял скоро, что ум Киджи далеко не столь основателен и глубок, как папе вначале казалось; но прозорливость папы не повредила карьере Киджи — напротив, она ей содействовала, ибо папа, понимая, что умирает, не хотел опорочить того, кого сам отличил, а Киджи по этой причине не [609]слишком боялся папы и старался прослыть в общем мнении человеком несокрушимой добродетели и непреклонной строгости. Он не стремился попасть в круг придворных льстецов синьоры Олимпии, которую ненавидели в Риме; он почти открыто хулил нравы этого круга, осуждаемые публикой, и люди, которых всегда легко обмануть, поддакивая их негодованию, восхищались стойкостью Киджи и его добродетелью, тогда как в лучшем случае следовало похвалить здравый смысл, подсказавший ему, что он бросает семена славы и своего будущего избрания папой в борозду, с которой пока ещё не может собрать урожай.