Мемуары

Королева, до сей минуты себя сдерживавшая, при этих словах вспыхнула; она даже повысила голос, обвинив меня в том, что я испросил у нее аудиенцию для того лишь, чтобы объявить ей открытую войну. «Я весьма далек от такой дерзости и глупости, Государыня, — ответил я, — ибо я просил Ваше Величество оказать мне честь принять меня сегодня с единственной целью осведомиться от имени Месьё, что Вам будет угодно приказать ему, дабы предотвратить войну, какой Вам угрожает принц де Конде. Некоторое время тому назад мне уже случилось говорить Вашему Величеству, что худо приходится человеку благородному во времена, когда самый долг обязывает его выйти из пределов почтения, каким он обязан своему Государю. Я знаю, что преступил эти пределы, говоря так, как я говорил, о господине Кардинале. Но знаю также, что я говорю и действую, как подобает верному слуге Короля, а все, кто ведет себя иначе — недобросовестные льстецы, которые, угождая, поступаются и совестью своей, и долгом. Ваше Величество приказали мне высказаться напрямик — я повиновался. Прикажите мне молчать — я покорюсь без возражений и просто передам Месьё то, что Вы окажете мне честь поручить». Королева вдруг снова приняла ласковый вид. «Нет, напротив, я хочу, чтобы вы объявили мне свои соображения, — сказала она, — изъясните же мне их до конца». Я исполнил ее приказание буквально: я живописал ей положение дел в стране как мог близко к натуре, завершив картину, набросок которой представил вам ранее. Я высказал ей всю правду так честно и прямодушно, как если бы четверть часа спустя должен был держать ответ перед Богом. Королева была тронута и назавтра сказала принцессе Пфальцской, что верит в мою искренность, но что я ослеплен предубеждением. Мне же казалось, что она сама ослеплена привязанностью своей к Кардиналу, и эта ее сердечная склонность берет в ней верх над робкими поползновениями воспользоваться средствами, какие я ей предлагаю, чтобы укрепить королевскую власть, повергнув мазаринистов и фрондеров. В конце беседы я заметил, что ей доставляет удовольствие слушать мои рассуждения об этом предмете, и, видя, что я в самом деле говорю чистосердечно и с добрыми намерениями, она выразила мне признательность. Боюсь наскучить вам подробностями изложения, какое и так уже слишком затянулось, скажу лишь, что в заключение решено было, что я приложу все силы, чтобы убедить Месьё не поддерживать принца де Конде в его требовании удалить Ле Телье, Сервьена и Лионна, дав ему слово от имени Королевы, что сама она не примирится с Принцем без участия и согласия Месьё. Мне стоило большого труда заручиться этим ее словом, и сопротивление, какое я встретил, подкрепило мои подозрения о том, что искры надежды на соглашение между Пале-Роялем и Сен-Мором не вполне угасли. Я еще более уверился в этом, видя, что не могу уговорить Королеву откровенно высказать мне, какого поведения она ждет от Месьё: должен ли он содействовать возвращению принца де Конде ко двору или ему препятствовать. Она всячески убеждала меня, что не переменила на сей счет мнения с той поры, как высказала его самому Месьё, но я видел явственно по поведению ее и даже по некоторым словам, что она переменила его не менее трех раз даже за то время, что я находился в галерее; я вспомнил о словах принцессы Пфальцской, написавшей мне, что в Пале-Рояле не знают, чего хотят. Я, однако, продолжал настоятельно просить Королеву дать ответ Месьё, ибо понимал, что Месьё, человек весьма проницательный, получив через меня только самые общие и неопределенные обещания, которым, не полагаясь на Королеву, он не слишком поверит, по понятным причинам задумается над тем, почему я столь невразумительно излагаю ему истинные намерения Ее Величества, а это непременно побудит его сделать новые шаги навстречу принцу де Конде, что, на мой взгляд, повредит и его собственным интересам, и пользе Короля. Я с жаром доказывал это Королеве, но ничего не добился, да и добиться не мог, ибо сама она была в нерешительности. Причину этой нерешительности я объясню вам ниже.