Мемуары

Благоволите обратить внимание, что Месьё во что бы то ни стало желал, чтобы я сослался на него в моей речи, как на того, кто первым предложил убрать министров, ибо он был уверен, что предложение это будет одобрено единодушно; я подчинился ему с большой неохотой, считая, что общие соображения, какие от времени до времени он высказывал против друзей Кардинала, не могут послужить веским доводом в пользу утверждения столь определенного и односмысленного; но собравшиеся были так взволнованы, что уверения мои приняли за чистую монету; однако, как они ни были взволнованы, многие глубоко задумались над тем, о чем столь убедительно говорил в своей речи Лене и чего я коснулся в моей, а именно: над посягательством на права монарха; Месьё, заметив это, пожалел, что поторопился, и решил, что может успешно, и ничего притом не потеряв в общем мнении, отчасти пойти на попятный. Какая бездна противоборствующих чувств! Какое разноголосие! Какая сумятица! Читая об этом в истории, дивишься, в минуту самого действия этого не замечаешь! Все, что делалось и говорилось в тот день, казалось совершенно естественным и обыкновенным. Потом я размышлял над этим и, признаюсь, даже ныне не могу охватить мыслью обилие, пестроту и пылкость чувствований, оживающих в моей памяти. Поскольку к концу своих речей все ораторы приходили к одному и тому же выводу, противоречия эти были не столь заметны, и, помнится, Деланд-Пайен сказал мне по завершении прений: «Как отрадно видеть такое единодушие в столь многолюдной корпорации». Однако Месьё, обладавший большей проницательностью, ясно понял, что единодушие это не стоит ломаного гроша и признался мне: все эти лица, которые, за немногим исключением, говорили столь согласно, будто они сговорились, — эти же самые лица поддержали бы его, осуди он требования принца де Конде. Он сожалел, что не сделал этого, однако совестился, и не без причины, круто переменить мнение и довольствовался тем, что приказал мне передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что надеется найти способ смягчить свои слова. В ответ Королева приказала мне явиться в полночь в молельню. Она была до крайности раздражена всем тем, что произошло утром в Парламенте; она обвинила Месьё в вероломстве и не упрекнула в том же открыто и меня для того лишь, чтобы сильнее дать мне почувствовать — в глубине души она винит меня ничуть не меньше. Мне нетрудно было перед ней оправдаться и доказать, что я не мог и не должен был говорить иначе, чем говорил, и что я и ранее не скрывал своих намерений от нее самой; я взял на себя смелость обратить ее внимание на то, что речь моя направлена была столько же против принца де Конде, сколько против г-на Кардинала ³⁷⁷

. Я старался даже, поскольку это было в моих силах, очистить перед ней Месьё, — ведь он и в самом деле не давал ей обещания не нападать на министров; видя, что доводы мои не оказывают на нее никакого действия, и предубеждение, которому свойственно особенно рьяно ополчаться против очевидности, находит подозрительным даже то, в чем сомневаться невозможно, я решил прибегнуть к единственному способу, могущему рассеять ее подозрения: объяснить прошедшее посредством будущего; я много раз убеждался, что надежда — единственное лекарство против предвзятости. Я посулил Королеве, что Месьё пойдет на уступки во время прений, которые должны были продолжаться еще день или два; но, предвидя, что уступчивость Месьё не дойдет до той черты, какая потребна, чтобы министры остались на местах, я предпослал словам, в которых несколько преувеличил возможные плоды этой уступчивости, предложение, которое заранее сняло бы с меня вину за то, что она этих плодов не принесет. Такой дипломатии следует придерживаться с теми, кому свойственно делать выводы на основании одного лишь исхода событий, ибо люди, наделенные этим недостатком, неспособны связать следствия с их причинами. Приняв это в рассуждение, я предложил Королеве завтра же напечатать и пустить в продажу речь, которую я произнес в Парламенте; я хотел убедить ее, что уверен: исход обсуждения будет неблагоприятен для принца де Конде, — в противном случае я не стал бы усиливать подобным открытым вызовом, к которому меня ничто не принуждает, устное выступление против Принца, и так уже куда более резкое, нежели это допускает даже самый обыкновенный политический расчет. Этот ход понравился Королеве, и она без колебаний на него согласилась. Она поверила, что я предлагаю ей его без всякой задней мысли. Довольная мною, она, сама того не заметив, стала думать уже с большей снисходительностью о том, что произошло утром; она с меньшим раздражением стала обсуждать подробности того, что может произойти завтра, и когда по прошествии суток узнала, что уступчивость Месьё не принесет ей — во всяком случае нынче — той пользы, на какую она рассчитывала, не стала на меня за это гневаться. Однако на такие уловки поддается далеко не каждый: подобная игра хороша лишь с людьми недальновидными и вспыльчивыми. Будь Королева способна внимать доводам рассудка или, лучше сказать, будь у нее на службе люди, которые ради истинного служения ей готовы были бы пренебречь собственным благополучием, она поняла бы, что в эту минуту ей следует уступить, как она и обещала Месьё, потому что Месьё ради нее ничего более сделать не намерен; но она еще не в силах была услышать эту истину, и тем паче из моих уст. Вот почему я скрыл ее от Королевы, как и некоторые другие истины, полагая, что должен так поступить, чтобы впоследствии послужить ей, Месьё и общему благу.