Мемуары

Вы, без сомнения, удивлены, как это я, взяв повсюду столь тщательные предосторожности, не позаботился расставить своих друзей ни в отделении судебных приставов, ни в ложах; но удивление ваше рассеется, когда я скажу вам, что не забыл об этом и предвидел опасности, могущие проистечь от этой погрешности, однако не нашел средства ее исправить, ибо единственное средство, к какому можно было прибегнуть — заполнить эти помещения преданными мне людьми, — не могло быть применено; во всяком случае, оно повлекло бы за собой опасности еще большие. Почти всем людям благородного происхождения, меня сопровождавшим, было поручено какое-нибудь дело, и дело важное, на различных постах, какие необходимо было занять. А нет ничего более отвратительного, нежели вводить чернь или людей низкого звания туда, куда по заведенному порядку вхожи лишь люди знатные. Увидев, что помещения эти заполнило простонародье, потеснив носителей прославленных имен, находившихся в свите Принца, магистраты, беспристрастные к обеим партиям, несомненно были бы недовольны. Мне нужно было, чтобы действия мои имели вид защиты, и я предпочел это преимущество выгоде большей безопасности. Это едва не обошлось мне дорого; я уже упомянул о приключении с дверью; к тому же принц де Конде, с которым впоследствии я не раз вспоминал этот день, говорил мне, что принял в расчет расположение сил и, если бы шум в зале еще продолжался, он напал бы на меня, на меня же возложив вину за все, могущее потом случиться. Он в силах был сделать это, ибо располагал в ложах большим числом людей, нежели я, но следствия, без сомнения, оказались бы роковыми для обеих партий, и ему самому трудно было бы с ними совладать. Возвращаюсь, однако, к своему повествованию.

Вернувшись в Большую палату, я тотчас объявил Первому президенту, что обязан жизнью его сыну, чей поступок в этом случае и впрямь продиктован был самым благородным великодушием. Во всем, что не противоречило образу действий и правилам отца его, он был страстным приверженцем принца де Конде. Он твердо верил, хотя и заблуждался, что я содействовал недовольству, которое десятки раз вспыхивало против отца его во время осады Парижа; ничто не обязывало г-на де Шамплатрё отнестись к опасности, мне грозившей, не так, как отнеслись другие члены Парламента, большая часть которых преспокойно оставалась на своих местах; он же, радея о моем спасении, решился противодействовать партии, которая была сильнейшей, по крайней мере в этом месте. Подобное самоотвержение редко, и я буду хранить о нем умиленную память до конца моих дней. Возвратившись в Большую палату, я публично выразил Первому президенту благодарность, присовокупив, что г-н де Ларошфуко не пожалел стараний, чтобы меня убили. «Мне все равно, что с тобой станется, предатель», — бросил мне в ответ де Ларошфуко. «Заткни свою глотку, Правдолюбец (так его прозвали в нашей партии)! Ты трус (в этом я солгал, ибо он был несомненный храбрец), а я священник — дуэль между нами невозможна». Де Бриссак, сидевший на одно место выше де Ларошфуко, пригрозил ему палками, тот пригрозил де Бриссаку хлыстом. Президенты, не без оснований решившие, что это начало ссоры, которая не ограничится словами, бросились нас разнимать ³⁹⁴

.

Первый президент, незадолго перед тем пославший за магистратами от короны, присоединил к их голосу свой, патетически заклиная принца де Конде кровью Людовика Святого не допустить, чтобы храм, который Святой Король даровал во имя сохранения мира и защиты правосудия, был обагрен кровью, и призывая меня во имя моего сана не прилагать рук к истреблению народа, вверенного мне Господом. Принц согласился, чтобы двое членов Парламента отправились в Большой зал и по лестнице Сент-Шапель вывели оттуда его слуг; двое других поступили так же с моими друзьями, проводив их по большой лестнице слева от выхода из зала. Пробило десять часов, участники заседания поднялись со своих мест — так закончилось это утро, едва не погубившее Париж.