Мемуары

Месьё, удрученный воплями парижан, в ужасе сбежавшихся толпой к Орлеанскому дворцу, но еще более подгоняемый собственным страхом, который внушил ему мысль, что волнение, едва не вспыхнувшее, всеохватно и не ограничится Дворцом Правосудия, Месьё, говорю я, подгоняемый страхом, взял слово с принца де Конде, что тот явится назавтра в Парламент в сопровождении всего лишь пяти человек, при условии, что и я дам обещание прийти туда с таким же числом провожатых. Я умолял Месьё простить меня, если я не соглашусь на это условие, — во-первых, принять его — означало бы оказать непочтение Принцу, с которым мне невместно равняться; во-вторых, я не чувствовал бы себя в безопасности, ибо множество смутьянов, улюлюкающих мне вслед, не подчиняются ничьим приказам и не признают никаких начальников; я ношу оружие для того лишь, чтобы защитить себя от этих людей; я знаю, какое почтение мне подобает оказывать принцу де Конде; между ним и любым дворянином расстояние столь велико, что свита из 500 человек для него значит меньше, чем для меня один лакей. Месьё, видя, что я не соглашаюсь на его предложение, и узнав, что герцогиня де Шеврёз, к которой он послал Орнано, чтобы ее убедить, меня поддерживает, — Месьё отправился к Королеве, дабы представить ей, к каким горестным последствиям неминуемо приведут подобные действия. Но поскольку по натуре своей Королева ничего не боялась и немногое способна была предвидеть, она не придала никакого значения остережениям Месьё, тем более что в глубине души была счастлива, полагая крайности возможными и близкими. И только после того как канцлер, горячо ее убеждавший, а также Барте и Браше, прятавшиеся на чердаке Пале-Рояля и боявшиеся, как бы во время всеобщего возмущения их там не обнаружили, втолковали ей, что в нынешних обстоятельствах гибель принца де Конде и моя приведет к такой смуте, когда само имя Мазарини может стать роковым для королевского дома, она уступила не столько доводам, сколько мольбам смертных и согласилась именем Короля запретить обеим сторонам являться в Парламент.

Первый президент, уверенный, что Принц не примирится с таким решением, которое по справедливости не могло быть вменено ему в обязанность, ибо присутствие его в Парламенте было необходимо, отправился вместе с президентом де Немоном к Королеве; он объяснил ей, что, оставаясь нелицеприятным, нельзя запретить принцу де Конде присутствовать там, куда он явился просить правосудия и оправдания в преступлениях, в каких его обвиняют. Он напомнил Королеве различие, какое ей следует делать между первым принцем крови, чье присутствие в этих обстоятельствах в Парламенте необходимо, и парижским коадъютором, который вообще заседает в нем только в силу беспримерной милости Парламента ³⁹⁶

. В заключение он обратил внимание Королевы, что одно лишь сознание долга вынуждает его так говорить, ибо, — прямодушно признался он, — его столь растрогало мое отношение к небольшой услуге, какую его сын пытался оказать мне нынче утром (таковы были его выражения), что ему приходится приневоливать себя, убеждая Королеву сделать то, что едва ли придется мне по нраву. Королева уступила его доводам, а также настоянию всех придворных дам, которые, каждая по своей причине, дрожали от страха при мысли о почти неизбежной завтрашней ссоре. Она прислала ко мне дежурного капитана личной гвардии Короля Шаро, чтобы именем Королях запретить мне показываться назавтра во Дворце Правосудия. Первый президент, которого я посетил утром по окончании заседания, чтобы выразить ему благодарность, явился ко мне с ответным визитом в ту самую минуту, когда Шаро выходил от меня; г-н де Моле совершенно откровенно сообщил мне все, что высказал Королеве. Я не только оценил его правоту, но и не утаил от него, что очень рад, ибо он помог мне с честью уклониться от недостойного поступка. «Тот, кто так мыслит, свидетельствует о своем благоразумии, — сказал он. — Тот, кто открыто в этом признается, свидетельствует о благородстве своего сердца». При последних словах он растроганно меня обнял. Мы поклялись друг другу в дружбе. И я до конца моих дней сохраню душевную теплоту и чувство признательности к его семейству.

На другой день, во вторник 22 августа, палаты собрались на ассамблею. На всякий случай, поскольку волнение в Париже до конца не улеглось, охранять Парламент поставили две роты горожан. Принц де Конде оставался в Четвертой апелляционной палате — ему не положено было присутствовать на заседании, где обсуждали его требование оправдать его или обвинить. Высказано было множество разных мнений. Приняли предложение Первого президента, — поручить депутатам Парламента передать Королю и Королеве все послания как самой Королевы и герцога Орлеанского, так и принца де Конде, вместе с почтительнейшими представлениями о том, сколь эти послания важны; Королеву всеподданнейше просить не давать хода этому делу, а герцога Орлеанского — стать посредником в примирении.