Мемуары

Вы, без сомнения, воображаете, что дела приняли серьезный оборот, и уверитесь в этом еще более, когда я скажу вам, что 2 января нового, то есть 1652, года издан был, в согласии с предложением магистратов от короны, а также в силу известия о том, что Кардинал миновал уже Эперне, — издан был второй акт, который гласил: предложить другим парламентам издать постановления, сообразные с актом от 29 декабря; кроме четырех уже назначенных советников отрядить еще двоих в прибрежные сельские общины с приказанием их вооружить; приказать войскам герцога Орлеанского остановить продвижение Кардинала, а также распорядиться о продовольствовании этих войск. Не правда ли, узнав о подобных речах магистратов от короны и о подобной бумаге, можно предположить, что Парламент желал войны? Ничуть не бывало.

Когда один из советников сказал, что для довольствования армии прежде всего надобно раздобыть деньги и с этой целью взять в королевской казне то, что выручено от уплаты за должности ⁴⁴⁰

, его предложение было отвергнуто с негодующими воплями — те самые палаты, которые отдали приказ войскам Месьё оказать сопротивление войскам Короля, отнеслись к предложению взять королевские деньги с таким священным трепетом и щекотливостью, словно в стране царило самое невозмутимое спокойствие. По окончании заседания я сказал герцогу Орлеанскому, что он видит сам: я не обманул его, повторяя, что одними лишь речами магистратов от короны во времена междоусобицы не воюют. Как видно, он и сам это понял, хотя и на свой лад.

На другой день, 11 января ⁴⁴¹

, когда Парламент собрался на ассамблею и маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа, явившись в палату, объявил Месьё, что Дю Кудре-Женье, один из эмиссаров, посланных вооружить общины, убит, а другой, Бито, взят в плен врагами ⁴⁴²

, все были потрясены так, как если бы речь шла о самом черном и злодейском убийстве, замышленном и совершенном посреди всеобщего мира. Помню, что Башомон, сидевший в тот день позади меня, шепнул мне, насмехаясь над своими собратьями: «Сейчас я заслужу себе геройскую славу, предложив четвертовать господина д'Окенкура, дерзнувшего стрелять в людей, которые вооружают против него народ». Гнев на г-на д'Окенкура, совершившего сие должностное преступление, которое по всей форме заклеймено было постановлением, на мой взгляд, и побудил Парламент не отказать в аудиенции приближенному принца де Конде, который доставил от него письмо и прошение; я не вижу другой причины, какою можно было бы оправдать согласие принять пакет, посланный в Парламент после регистрации декларации, которая осуждала Принца; ведь 2 декабря тот же самый Парламент отказался ознакомиться с подобным же письмом и возражениями Принца, хотя в ту пору палаты официально еще не осудили Его Высочества.

Вечером 11 числа я обратил на это обстоятельство внимание г-на Талона, который сам предложил выслушать посланца. «Мы не ведаем, что творим, — ответил он мне, — мы вышли из обычных рамок». Он не преминул, однако, в своей речи потребовать, чтобы никто не осмеливался посягнуть на королевскую казну, ибо, что бы ни случилось, она неприкосновенна ⁴⁴³. Скажите сами, как можно сопрячь это с другой речью, которую он произнес дня за два или три до этого, требуя вооружить общины и двинуть войска, дабы противостоять войскам Короля? Сотни раз в моей жизни изумлялся я глупости жалких писак, сочинявших историю этого времени. Ни один не уделил хотя бы мимолетного внимания противоречиям, которые между тем составляют самую любопытную и примечательную ее часть. Мне и тогда уже были непонятны противоречия, какие я наблюдал в поведении г-на Талона, ибо он несомненно отличался решительным характером и здравым смыслом — мне порой казалось даже, что он поступает так преднамеренно. Однако помнится, после долгих раздумий я оставил эту мысль; соображения, подробности которых моя память не сохранила, убедили меня, что его, как и всех прочих, увлекли потоки, кипящие в подобные времена столь бурно, что они швыряют людей во все стороны разом.