Мемуары Дьявола

– Честное сатанинское, я не совсем все взвесил, но обычно мне везет. Ты пустой, слабый, но богатый, так что запросто попадешь в объятия интриганки.

– И какой срок ты мне даешь?

– Полгода.

– А если через полгода я так никого и не выберу?

– Тогда я заберу у тебя десять лет.

– Но если я женюсь, тебе-то какая от этого выгода?

– Я покупаю себе свободу, – засмеялся Дьявол. – Жена найдет тебе столько дел, что у тебя больше не будет охоты заниматься мной. Ты спесив и, найдя ее весьма хорошенькой, будешь ревновать – огромная забота. Ты не отличаешься сильной волей, значит, будешь выполнять ее малейшие капризы; ты богат, это даст ей право на такое количество причуд, что ты перестанешь отнимать у меня время.

– Ты пользуешься случаем, кровопийца. Посмотрел бы я на тебя, если бы сейчас у меня в руках был колокольчик!

– Как видишь, не такой уж я Дьявол, как говорят; и я иногда поступаю, как человек.

– Твой совет, я больше чем уверен, – коварная ловушка.

– Святой Павел говорил: «Melius est nubere quam uri» – «лучше вступить в брак, нежели сгореть от желания».

– Так что, неужели мне суждено загнуться на этом ложе?

– Кто знает, кто знает.

– Ты слишком хитер, Сатана, – засмеялся Луицци. – Я поймал тебя в твои же собственные сети; ты просил у меня десять лет, значит, я проживу еще никак не меньше!

– Да! Но как? Не забудь – ты всецело в руках врача, который считает тебя безумцем.

– Придется ему признать обратное.

– Веришь ли ты, что Генриетта Буре тронулась умом?

– Вот те раз! – воскликнул Луицци. – Так ты полагаешь, что я закончу свои дни в приюте для душевнобольных?

– И более разумные люди, чем ты, сгнили там заживо.

– Ты клевещешь на общество, нечистый.

– Насколько это клевета – будешь судить сам…

– И когда?

– Может, завтра, может, через десять лет – это зависит от решения, которое ты сейчас примешь.

– И вот еще что… Скажи, вся эта грязная возня около меня этой ночью – была ли она на самом деле или все это мне привиделось в бреду?

– Ты прекрасно все видел и слышал.

– Меня тошнит от этого безобразия, – пожаловался Луицци.

– Ты просто болен, барон, да и вкус твой весьма извращен…

– Как, проповедник порока, ты смеешь защищать подобную мерзость? – возмутился барон.

– Да ладно тебе! – ухмыльнулся Дьявол. – Что я! Лучше меня это сделают другие изящные источники!

– Что еще за источники?

– Самые изысканные и добродетельные, дорогуша. – Дьявол фыркнул, словно учуяв нечто дурнопахнущее. – Если бы только ты обладал возможностью узнать заранее, какая литература будет пользоваться успехом через несколько лет…

– Во Франции? – спросил Луицци. – У самого культурного и остроумного народа в мире?

– Да, господин, вот именно – у самого культурного и остроумного в мире. Франция породит произведения о трущобах, чердаках и пивнушках; героями романов станут дворники, старьевщики и мелкие перекупщицы, говорящие на непотребном жаргоне; их души станут подвластны самым низким порокам, а портреты будут походить на дурацкие и злые карикатуры…

– И ты утверждаешь, что найдутся любители такой макулатуры?

– Все будут глотать эти шедевры – великосветские дамы и белошвейки, прокуроры и биржевые клерки.

– Они будут в цене?

– Нет, подобной чепухи я никогда не скажу. Данное чтиво похоже на уличную девку – ее презирают, но за ней бегают.

– Но это же совсем разные вещи.

– Отнюдь. Такова суть всех легкодоступных удовольствий. Чтобы удостоиться любви утонченной женщины, нужно обладать возвышенной душой и острым умом; необходимо умение радоваться одному незначительному слову, взгляду, жесту, чему-то неуловимо изящному, святому и значительному. С ночной бабочкой же все не так: наслаждение летит к вам галопом, открыто, разнузданно и без стеснений, так что для его достижения не требуется никакого труда; оно бросается на шею, возбуждает, увлекает и сбивает с толку. Наутро приключение вгоняет в краску, а вечером все начинается сначала. То же самое и в литературе: никто не признается первому встречному, что увлекается нездоровым чтивом, но тем не менее все глотают его ночами напролет.

– И в этих произведениях будут сцены, подобные той, что я видел сегодня ночью?

– А разве ты не собирался издать мои мемуары?

– Неужели ты считаешь, что и для такой грязи в них есть место?

– Почему бы и нет? Я слишком далек от людского рода, чтобы чувствовать разницу между пороками аристократов и неотесанных плебеев. Для того, кто видит человека насквозь, ровно никакого значения не имеет одежда, которой он прикрывает свое уродство. Ты видел алчность в самом низком ее проявлении; не хочешь ли увидеть ее и в другом обществе?

– А что ты называешь другим обществом?

– О! В нем довольно много этажей; но вся разница между ними только в умении хранить тайны.

– Иными словами, на верхних этажах куда лучше владеют искусством лицемерия, чем внизу… Это еще больший грех.

– Дружище, – усмехнулся Сатана, – лицемерие, если правильно на него смотреть, – величайшее благо человеческого общества.

– Вот те раз!