Мемуары Дьявола

Батюшка достал из кармана бумажник и молча раскрыл его, продемонстрировав толстенную пачку банковских билетов. Не могу сказать, какая сила заставила всех этих людей броситься к столу; батюшка просто исчез за спинами поставщиков, хищно тянувшихся к вожделенной добыче, чтобы получше ее рассмотреть. Однако двое, незаметно для других обменявшись кивками, отделились от круга и подошли вплотную к двери, за которой я находилась.

— Но где, черт бы его побрал, он откопал эти деньги? — сказал один, в котором я узнала торговца, поставлявшего мебель для нашего особняка.

— Непонятно… Ведь ему уже нечего продать или заложить.

— Даже право голоса в палате пэров.

— Хм… А дочку?

— Пожалуй; он вполне на это способен.

— Возможно, король еще раз решил оплатить его долги; маркиз в большом фаворе у Карла Десятого.

— Черт, а ведь это мысль! Сколько он там показал?

— Двенадцать или пятнадцать пачек по десять тысяч.

— То есть, грубо говоря, пятьдесят тысяч экю; но это не составит и четверти его долгов.

— Если он предлагает четверть, то выложит и половину, а если отдаст половину, то достанет рано или поздно и всю сумму целиком, никуда не денется! Вы как хотите, а я не дам ему расписку!

— Ну, смотрите…

— Нет, нет, мы лучше посмотрим на остальных. Ручаюсь, он заплатит сполна тем, кто проявит выдержку.

— Давайте послушаем; он, кажется, собирается что-то предложить.

Действительно, де Воклуа заговорил, как бы отвечая на чей-то вопрос:

— Что я предлагаю, господа? Двадцать пять процентов.

Собеседники, что стояли рядом со мной, заговорщицки подмигнули друг другу.

— Двадцать пять процентов! — заорал один толстяк. — Вы должны мне за все четыре колеса вашей берлины, а не за одно! Вы слишком долго брызгали на меня грязью, проезжая мимо, чтобы я согласился теперь на такое! Могу уступить пять процентов, то есть всю свою прибыль от этой сделки, — согласен, так и быть, что я, дурак, работать задаром, — но ни одним процентом больше!

Закончив пламенную речь, каретных дел мастер подсел к мебельщику:

— Ну-с, что вы обо всем этом думаете?

— Лично я, — ответил тот, — думаю, что двадцать пять процентов лучше, чем ничего, если, конечно, мы еще их получим. Он отсчитает нам сейчас десять, а остальное пообещает отдать в течение двух-трех лет.

— Вы так полагаете? — призадумался каретник.

— Уверен! У де Воклуа миллион двести тысяч долгов; он показал вам шестьдесят или восемьдесят тысяч франков, и вы уже считаете, что оказались в стране сказочного Эльдорадо! {323}Что до меня, а лично мне он должен полсотни тысяч, то если он положит на стол десять тысяч моих кровных, я заберу их не раздумывая!

— Вот мерзость! — скривился каретник. — Значит, таково ваше мнение…

— Совершенно верно. Это еще одна отсрочка, вот увидите. Эх, если бы не проклятые пэрские привилегии, мы бы сгноили его в Сент-Пелажи! А так он волен издеваться над нами, как того пожелает его левая нога. В общем, вы как хотите, а я возьму любую сумму.

— Слушайте, он еще что-то хочет сказать.

Находившиеся рядом со мной замолчали, и я смогла расслышать слова отца:

— Я собрал вас всех вместе еще и для того, чтобы у вас не оставалось ни малейших сомнений в моих намерениях. Я предлагаю вам сейчас двадцать пять процентов; но со всей ответственностью заявляю также, что, если среди вас найдется хоть один упрямец, я не дам ничего и никому!

Здесь мне показалось, что в гостиной разразился ураган.

— Ничего и никому! — повысил голос отец. — Я пошел на огромные жертвы не для того, чтобы не знать покоя всю оставшуюся жизнь и бегать от толпы взбесившихся заимодавцев. Так что смотрите и решайте. Даю вам полчаса на раздумья.

— Грабеж среди бела дня! Бессовестная обираловка! Разве можно так себя вести с порядочными людьми?

— Господа негоцианты, — нервно ухмыльнулся отец, — если бы вы оказались на грани краха, то совсем не так вели бы себя со своими кредиторами, уверен; дали бы им от силы десяток процентов и считали бы их счастливцами.

Буря-таки разразилась; тысяча криков и оскорблений, одно ожесточеннее другого, посыпались со всех сторон. Отец, решив, видимо, что лучше будет на какое-то время исчезнуть, подошел к двери, за которой притаилась я, но его остановил мебельщик. Тихим голосом, который заглушался к тому же всеобщим гвалтом, он вкрадчиво проговорил:

— Соглашайтесь на сорок, и я все улажу.

— Двадцать пять, я сказал.

— Тогда у вас ничего не выйдет — гарантирую.

— Но и вы не получите ни франка.

— У вас роскошная меблировка… Как бы вам не пришлось ее продавать…

— И вы думаете выручить за нее те сто пятьдесят тысяч, за которые всучили ее мне?

Мебельщик недовольно отмахнулся:

— Ах, я ведь совсем не то хотел сказать. Ну же, поднатужьтесь, давайте тридцать пять — и по рукам.

Поколебавшись, отец прошептал:

— Тридцать.

— Нет, тридцать пять.

— Тридцать. Я и так голым останусь.

— Слово чести?

— Сударь!

— Ну хорошо, хорошо, пусть будет тридцать, и можете на меня положиться.

Батюшка вышел из гостиной, увидел меня и сердито спросил:

— Что вы здесь делаете?

Я опустила глаза.

— Вы все слышали?