Мемуары госпожи Ремюза

Наконец, тронутые его заботами, мы платили Талейрану благодарностью, которая исходила из глубины сердца; он приходил к нам все чаще и чаще и оставался надолго; говоря с нами, он теперь уже не позволял себе шуток и насмешек над другими. Верная себе, я открывала ему свою душу, живую и нежную благодаря тому, что я привыкла наслаждаться счастьем. Теперь, переживая свое горе, свою глубокую печаль и забывая обо всем том, что происходило кругом, я переносила его в незнакомую ему область; и казалось, что знакомство с этой областью доставляет ему удовольствие. Мало-помалу я достигла того, что могла свободно говорить ему все; он предоставил мне право бранить его, судить о нем, и часто довольно строго. По-видимому, моя искренность нравилась ему, так что между нами создалась внутренняя связь, которая была приятна нам обоим. Когда мне удавалось его тронуть, я гордилась этим как победой, и он ставил мне в заслугу то, что я затронула его душу, которая часто была погружена в какую-то дремоту – благодаря привычке, системе или равнодушию.

Однажды, удивленная противоречиями в его характере, я дошла до того, что сказала ему: «Господи! Как жаль, что вы вечно себя портили; право, мне кажется, вы лучше, чем вы есть».

Талейран улыбнулся. «То, как прошли наши первые годы, – сказал он мне, – влияет на всю нашу жизнь, и если бы я поведал вам, как провел свою юность, то многое не показалось бы вам удивительным». И он рассказал мне, что, будучи старшим в семье и вместе с тем калекой, он обманул надежды и даже нарушил приличия, которые в эпоху, предшествующую революции, требовали, чтобы старший сын в дворянской семье был военным; его оторвали от семьи и отправили в провинцию к старой тетке. Затем он уже не вернулся к родным, и его отдали в духовную семинарию, внушив, что он должен поступить в духовное звание, к чему у него не было никакой склонности.

В течение тех лет, которые он провел в Сен-Сюльписе, Талейран был вынужден почти всегда оставаться один в своей комнате, так как его физический недостаток не давал ему возможности участвовать в каких-либо развлечениях. Тогда он впал в глубокую меланхолию, составил себе плохое мнение об общественной жизни, раздражаясь тем, что его хотели заставить сделаться священником, и решил, что не должен с точностью исполнять обязанности, наложенные на него без его согласия. Он прибавлял, что в нем возникло глубокое отвращение к жизни, сильное раздражение против предрассудков, и ему удалось избегнуть отчаяния только потому, что он выработал в себе полное равнодушие ко всему и ко всем.

Когда он вернулся к отцу и матери, его встретили как что-то неприятное, с ним обращались крайне холодно, никогда он не слышал ни одного ласкового слова или какого-нибудь утешения. «Вы сами видите, – говорил он мне, – что в подобном положении надо было умереть с горя или сделаться бесчувственным, так, чтобы не думать о том, чего мне недоставало. Я сделался бесчувственным, но готов согласиться с вами, что был неправ. Может быть, лучше было бы, если бы я страдал и сохранил способность сильно чувствовать, так как это душевное безразличие, в котором вы меня упрекаете, часто вызывало во мне самом отвращение. Я недостаточно любил других; но я не особенно любил и самого себя и не слишком интересовался собой[170].

Однажды я был выведен из этого равнодушия очень сильной страстью к Шарлотте де Монморанси. Она также сильно любила меня. Я раздражался больше, чем когда бы то ни было, против того препятствия, которое мешало мне на ней жениться, и сделал много, чтобы освободиться от ненавистных обетов. Мне кажется, я достиг бы своей цели, если бы не разразилась революция, которая помешала папе разрешить мне то, чего я желал. Вы понимаете, что в том положении, в каком я находился, я должен был с радостью встретить эту революцию. Она разрушила принципы и обычаи, жертвой которых я был; мне казалось, что она разобьет мои цепи, она мне нравилась; я со страстью отдался делу, и с этих пор мной руководили текущие события».

Когда Талейран говорил со мной подобным образом, я жалела его от всей души, потому что понимала, до какой степени эта бесцветная молодость должна была повлиять на всю остальную его жизнь. Но тем не менее я сознавала в глубине души, что если бы у него был более твердый характер, то он воздержался бы от того заключения, к которому пришел. Я не скрывала от него своего огорчения, что он испортил жизнь подобным образом.

Очень возможно, что роковое равнодушие к добру и злу было основной чертой натуры Талейрана, но, нужно отдать ему справедливость, он никогда не возводил в принцип безнравственность. Он признавал добродетель у других, уважал ее и никогда не старался испортить ее какой-либо системой порока. Кажется, ему доставляло даже некоторое удовольствие наблюдать ее.