Меня зовут - Кожа

Панфилова, которому стоит памятник в Алма-Ате. Все верили этому. Мнения разошлись только в одном пункте.

Некоторые считали, что Рахманов был истребителем танков, другие доказывали, что он заведовал всеми картами

в штабе и отмечал на них цветными карандашами путь к победе.

Я спросил об этом самого Рахманова. Он засмеялся и сказал, что все это неправда. Правда, он служил в дивизии

генерала Панфилова, но никаких подвигов не совершал. Из-за слабости зрения ему пришлось работать на

оружейном складе и выдавать патроны. Кое-кто после этого стал меньше уважать нашего учителя. Я относился к

таким мальчишкам с презрением. Нужно быть круглым дураком, чтобы не понимать, как важны на войне патроны.

А то что учитель так прямо сказал о том, что он на войне играл такую скромную роль, мне очень понравилось. Я бы так не смог. Ну конечно, я бы врать не стал. Но можно было бы не рассказывать про склад. Можно было бы

сказать только о том, что, мол, да, служил в дивизии Панфилова. Вы знаете, ребята, какая это знаменитая дивизия!..

Потом еще. К Рахманову можно было прийти домой в любое время дня и ночи и посоветоваться по любому делу.

Вы думаете, он знал только географию? Нет, он знал все.

Четвертое — это истерия с подземным ходом. Мы начали рыть его тайком от взрослых, я уж и сам не помню для

чего. Об этом узнал Рахманов. Думаете, он отчитал нас? Нет. Наоборот, он сам стал возиться с нами и помог нам

придумать множество механизмов вроде крана для подъема земли со дна подземного хода и построить их. И —

самое главное, он никому об этом не сказал.

А история с гусеницами? Мы принесли их в школу,

чтобы напугать девочек. И, конечно, они разбрелись из коробки и напугали

Майканову. Никто не признавался, откуда взялись гусеницы.

Рахманов посмотрел па меня и сказал:

«А вот наш уважаемый Кара Кожа стоит и думает:, как хорошо было во времена медресе. Я бы сейчас признался, муэдзин отстегал бы меня плеткой, и на этом дело кончилось бы. Ну пришлось бы мне месяц спать на спине, да

дома еще добавили бы, и все... А сейчас: собрание, стенгазета, педсовет. Ты прав, Кожа, признаваться не стоит... »

Я покраснел так, что у меня слезы из глаз покатились и... признался.

Потом я просил Рахманова заступиться за меня на педсовете. Как вы думаете, что он мне сказал? Бьюсь

об заклад, вы никогда не догадаетесь! Рахманов сказал:

«Если ты хочешь, то я за тебя заступлюсь. Но на твоем месте я не стал бы об этом просить...»

И он рассказал мне историю о том как еще студентом он сделал одну большую глупость (вы уж простите, но, сами

понимаете, чужую тайну я выдать не могу). И о том, как не мог успокоиться до тех пор, пока прямо и честно не

признал свою ошибку и не получил за нее заслуженного наказания.

«Как хочешь, Кожа,— закончил свой рассказ Рахманов,— я могу выступить и сказать: «Пожалейте этого

мальчика. Он трусоват и не умеет держать ответ за свои поступки».

Конечно, я отказался.

... В этот день, следующий после тоя, я напрасно ждал Султана. А нужен он был мне для того, чтобы прямо

высказать ему все, что я о нем думаю. Но проклятый парень не показывался, и я отправился искать его в табун.

На том месте, где обычно доят кобыл, я увидел Сугура, отца моего приятеля. Это был человек маленького роста,

на редкость подвижный, с редкой бородкой и прихрамывающий. Таким он вернулся с войны. Правда, несмотря на

его хромоту, ни один здоровый мужчина не смог бы угнаться, когда он бегает за своими лошадьми.

Он сам заметил меня и позвал:

— Ну-ка, иди сюда, оболтус! Я подъехал нему.

— Где Султан?

— Откуда я знаю...

— Кому же знать, как не тебе? Вы же вместе обделываете ваши воровские делишки! Правду говорят, плут всегда

найдет товарища-плута! Слезай-ка с коня и пусти его.

Одной рукой удерживая кобылу за поводья, другой он стянул меня наземь. Это уже было настоящим

издевательством. Кругом стояли люди, глазели и хохотали. Сугур ловко снял уздечку и седло, шлепнул кобылу по

спин, и пустил ее пастись.

Знаете ли вы, что означает ходить пешком? Нет вы не знаете этого. Для того чтобы полностью понять это, нужно

шагать с седлом на спине, да еще под громкий смех окружающих. Прошли те славные денечки, когда я гарцевал

на иноходцах! Ну что ж, сам во всем, виноват...

Я бросил седло у порога и вошел в шалаш. Мама делала курт — белый ноздреватый сыр. Она повернулась ко мне,

и в глазах ее была... нет, не строгость! Ох, насколько бы легче было мне, если бы мама глядела строго, сердилась бы или кричала...

В глазах мамы была такая печаль, что мне захотелось броситься к ней, зарыться головой в ее колени и

заплакать. Видно, кто-то уже успел рассказать маме про вчерашний случай на тое.

— Что же ты наделал, сынок?— тихо спросила мама.

— Ничего.

— Я же тебя просила: не подходи к Султану, держись от него подальше.

— Я же ничего не сделал...

— Значит, я могу пойти к этому чабану,— устало сказала мама,— и отругать его: зачем он ни за что ни про что

набросился на моего сына?

— Нет... но...— Язык решительно отказывался повиноваться мне.

— Кожа, Кожа, как ты дошел до жизни такой, что любой человек имеет право схватить тебя за шиворот и лупить...