Мёртвые душат

После Гру говорил Киномро. Он сухо повторил основные тезисы Гру. Лейтмотивом его речи стал давний долг Владыки Смерти и города Цанц перед преданными им отшибинскими карликами, которые, несмотря на годы и лишения, продолжают надеяться на торжество некрократической справедливости, и т. п.

— Здесь же нет ни одного карлика! — стонал от досады и недоумения какой-то подмастерье из гильдии бальзамировщиков. — Кому это здесь нужно? Карлики — живые! Какое отношение к ним может иметь наша некрократия?

— Вот их теперь и окунут в посмертие! — язвительно заметил один из стражников, — небось, сам же и примешься их бальзамировать! Ну и город — кругом одни шкуры продажные!

Киномро поклонился рукоплещущим ему крестьянам и сошёл с помоста. Его место занял Фопон.

— Ну вот, наконец-то! — обрадовался один из стражников, критично настроенных к происходящему на вече. — Уж Фопон-то не дурак! Он им сейчас как врежет! Этому придурку Жилоно мало не покажется!

Не врезал. Повторил всё тот же бесцветный текст, дождался крестьянских оваций.

— Кто управляет нашим городом! — возмущался бывший сторонник Фопона, ударяя чешущимся кулаком в каменный зубец городской стены, да с такой силой, что брызги бальзама заливали стоящих рядом.

После Фопона высказался некромейстер Гны — и также немедленно уронил себя в глазах многих своих сторонников. Правда, хитрец Гны ни словом не обмолвился о вопросах, вынесенных на вече. Он, по своему обыкновению, говорил о Цилиндиане, и ни словом не пожелал привязаться к текущей ситуации. Но крестьяне и его речь проводили восторженным рёвом. Что бы ни говорил Гны с помоста, он участвовал в спектакле Гру; лишь это и имело значение.

Выступил и любитель червей Карамуф, рассказал о выгодах торговли с Великим народом Отшибины, ныне входящим в сонм мёртвых народов. За ним говорил бальзамировщик Фальк. Этот оратор пытался острить, но — безуспешно. Крестьяне не имели чувства юмора, они горячо его поддержали без всякой связи с произнесённым текстом, а горожане и болеющие за судьбу Цанца обитатели воеводства были не в настроении понимать его шутки.

Дальше выступала всякая мелочь, и всё — марионетки. Лишь одному из теснимого крестьянами меньшинства — алхимику Тонго — удалось прорваться к помосту. Добившись слова, он высказал всё, что думал и чувствовал. И о том поведал мудрый Тонго, куда надлежит засунуть Жилоно предложенные на вечевое рассмотрение вопросы, и о том, куда надлежит немедленно отправляться крестьянам, и о том, что надлежит сделать с магистром Гру, вместо того, чтобы выслушивать его светлые идеи.

Чичеро ожидал, что неразборчивые крестьяне поддержат и этого оратора, но нет: наверное, к ним не поступило сигнала о поддержке от того, кто держал в руках суэниту с их тенями.

Гробовое крестьянское молчание встретило дерзкую речь смельчака, а усиленные попытки рассредоточенных вокруг горожан Цанца и обитателей трактира Ларколла выказать ему бурную поддержку лишь показали тщету возвышения их одиноких голосов.

Понимая, что более ждать нечего, меньшинство, толпившееся на стене, потянулось вниз, к трактиру. Чичеро ещё задержался — один среди городской стражи — и дождался финального выступления Жилоно. Тот призывал участников вече подкрепить сделанный выбор письменным свидетельством, оставить которое следовало в амбарных книгах Мертвецкого приказа, аккурат там, где происходила регистрация.

От распахнутых городских ворот Цанца и до Мертвецкого приказа тут же выстроилась здоровенная очередь, причём из одних крестьян, так как городское меньшинство в игры вроде некрократического вече по ходу дела отказалось играть.

Поскольку же трактир Ларколла «Живые и мёртвые» оказался как раз по дороге между воротами и Мертвецким приказом, крестьянская очередь, словно издеваясь, выстроилась перед глазами его обозлённых завсегдатаев. Тут-то и началось побоище. Кто-то из не нашедших выхода своей мстительной энергии горожан выхватил из очереди близко стоящего крестьянина, затянул в трактир, а там уж на него накинулись все собравшиеся. Крестьянина быстро не стало, из трактира послали гонцов за следующим, того также растерзали в считанные мгновения.

Крестьянская очередь наблюдала за всем происходящим с тупым равнодушием. Перекошенные лица и перепачканные дешёвыми бальзамами руки горожан, которые суетливо выхватывали бедняг, предназначенных для уничтожения, ничуть не волновали оставшихся. Уводят, уничтожают — значит, так надо. Не крестьянского ума дело.

Чичеро наблюдал за бойней со стороны. Его не тянуло вмешиваться в неё на чьей-либо стороне. Он понимал и всю глубину горя, и всю бессмысленность действий горожан, потерявших сегодня родной город.

Что же касается уничтожаемых в припадке гнева крестьянских тел, то по этому поводу посланник Смерти ощущал лишь сожаление. В одном вопросе Дрю из Дрона, переживший озарение на берегу болота у замка Мнил, был с несомненностью прав: посмертие крестьян ничем не отличается от смерти с маленькой буквы. А значит, жертвы сегодняшней неразборчивой мести погибли не сегодня, а давным-давно.