Боль в спине и горле и подступающая тьма; потом осталась только тьма.
Глава 26
Очнувшись, я услышал два громких мужских голоса. Мужчины стояли футах в десяти от нас, выше по склону и с наветренной стороны – вдоль долины ледника Ронгбук снова дул яростный ветер, – и разговаривали на немецком, достаточно громко, чтобы я различал слова даже сквозь вой ветра.
Пасанг неподвижно лежал рядом со мной на животе, так близко, что наши лица разделяло несколько дюймов. Раньше он никогда не расчесывал свои черные волосы на пробор, но теперь кожаный шлем и шерстяная шапка под ним были сбиты, а жуткая белая полоса – я подумал, что это череп или мозг – тянулась от макушки вниз. Лицо его было залито кровью. Я хотел поднять руку, чтобы дотронуться до него, тряхнуть, убедиться, что он действительно мертв, но Пасанг прошептал, почти не шевеля окровавленными губами:
– Не шевелитесь, Джейк.
Его шепот был почти не слышен даже мне, с расстояния шести дюймов, не говоря уже о немцах, стоявших в шести футах от нас с подветренной стороны.
– Я переведу, – прошептал Пасанг.
– Ваша голова…
– Раны на коже головы сильно кровоточат, – еле слышно ответил он. – У меня будет болеть голова – если мы останемся в живых, – но не более того. Они нас не обыскали. Я буду переводить, Джейк, чтобы мы знали, когда доставать из-под курток пистолеты.
Я почти забыл о револьвере «уэбли», который сунул в карман пуховика Финча, и о полностью заряженном «люгере» в кармане куртки Пасанга.
Как это ни удивительно, я узнал голоса, которые слышал в Мюнхене. Грубый, низкий голос принадлежал телохранителю того крайне правого политика… как же его звали, того телохранителя? Ульрих Граф.
Обладатель второго голоса тоже сидел за нашим столом в тот вечер – он говорил мало, но я узнал его шепелявый выговор. Артур Фольценбрехт.
–
Перед моими глазами предстала сюрреалистическая картина: кровавая маска, в которую превратилось лицо Пасанга, с закрытыми глазами и губами, движение которых почти скрывала засохшая кровь, начала синхронно переводить. Если я и знал, что доктор говорит по-немецки, то напрочь забыл.
– Штурмбаннфюрер СС Зигль сказал остановить их, и я их остановил.
Мне потребовалась целая секунда, чтобы вообразить, что Пасанг переводит слова Графа, а еще через секунду до меня дошло, что «они», которых нужно остановить, – это мы с Пасангом.
–
– Идиот! Штурмбаннфюрер Зигль сказал, чтобы мы не дали им выйти из долины. Но не стрелять в них! – шепотом перевел Пасанг.
Ветер принес нам голос Ульриха Графа, с интонациями глупого, капризного ребенка:
–
– Да, но разве мои выстрелы их не остановили? – прошептали окровавленные губы Пасанга.
Я услышал, как вздохнул Фольценбрехт.
–
– Штурмбаннфюрер Зигль приказал допросить их, потом обыскать на предмет фотографий. Но оба не выглядят достаточно живыми, чтобы их можно было допросить.
Я почувствовал, как во мне пробуждается надежда. Я упал так, что правая рука оказалась внизу, и теперь эта рука медленно двигалась, миллиметр за миллиметром, сначала под анорак, потом к правому карману пуховика Финча, где лежал револьвер «уэбли», больно впившийся мне в ребро.
–
Я уловил слабое движение со стороны Пасанга и понял, что он тоже перемещает руку к «люгеру» в кармане пуховика. Я с трудом расслышал его перевод:
– И что мы будем делать? Ждать, когда один из них очнется?
Ответ Фольценбрехта показался мне грубой имитацией немецкой пастушьей песни.
–
– Нет. Забудь о допросе, – быстрым шепотом переводил Пасанг. – Сначала убьем их, потом обыщем. Только стреляй в голову, а не в туловище.