Месть негодяя

Сажусь в большое кожаное кресло, усаживаю ее на колени. Лицо совсем близко. Чувствую, как свежо пахнут ее волосы. Я целую ее… У нее пухлые спортивные губы — от них, как и от всего ее тела, идет теплая упругая энергия.

Deeper and deeper… Harder and harder…

…Она такая красивая в постели! Еще красивее, чем, когда в платье и на каблуках. Есть женщины, что в постели выигрывают. Их, по-моему, меньшинство. Остальные — даже самые безупречные — почему-то боятся в постели зажженных ламп. Максимум, что могут позволить — одинокую свечку в дальнем углу. Может, эта свечка на краю искаженного пограничного пространства между светом и темнотой и есть тот самый свет в конце туннеля, на который летят все мотыльки?

Так странно — мы провели несколько часов в ночном клубе, танцевали, пили, я курил, но ощущение, что мы чистые. Так мало осталось чистых людей…

— Расскажи мне, каково это — быть актером? — просит через час.

— Хочешь услышать еще одну сказку?

— Нет, хочу правду.

— А может, она горькая?

— Все равно.

Этим двадцатилетним всегда подавай правду, пусть даже горькую. Ни одна еще не просила меня: «Обмани! Сделай так, чтобы я ничего не узнала! Хочу любить тебя, что бы ни случилось…» А зря! «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» — писал Пушкин за 7 лет до своей гибели. Думаю, если бы он понял это позже, его жизнь была бы еще короче — низкие истины не только травмируют, но и убивают, и чем раньше это поймешь, тем дольше протянешь… Если правда горькая, мне, например, больше по душе, чтобы врали. Только чтобы врали талантливо, чтобы обман возвышал. Меня трудно обмануть — даже в низкие истины редко верю. А уж, казалось бы, чего проще!

— Ну, тогда слушай, — шепчу на ушко. — У нас по контракту двенадцатичасовой рабочий день. Не трудно прикинуть — на жизнь остается двенадцать часов. Из них восемь хорошо бы поспать. Пару часов тратишь на дорогу к месту съемок и назад. Остается два часа на жизнь, что обычно тратишь на подготовку к следующему съемочному дню. И есть еще тексты, что надо учить… Случаются травмы, так как сцены драк обычно снимаются по старинке — с большим количеством дублей и использованием каскадеров в самых крайних случаях. После травм актеры продолжают работать, как говорится, на морально-волевых… Кое для кого морально-волевые подразумевают алкоголь. Но я не пью во время работы — это табу… Тебе все еще интересно?

— А как в Голливуде снимают опасные сцены? — живо интересуется.

— Десятки камер, подробные репетиции с дублерами. Герой делает один — два дубля на крупных и средних планах. Самое сложное снимается с каскадерами. Засада в таких сценах — если большое число дублей. Люди быстро устают. Ошибаются. Отсюда все эти сломанные носы и челюсти. Чем больше камер, тем меньше дублей…

— Сколько у вас камер?

— Две.

Проводит пальчиком по шрамам у меня на руке.

— Это тебя на съемках?

— Нет.

— Почему-то я так и думала.

— Надо же, люди и не догадываются, насколько трудно быть актером, — вспоминает еще через какое-то время.

Я потный и тяжело дышу.

— Да, ужасно тяжело. Особенно, если встречаешься с двадцатилетними…

— Нет, правда! Они думают, быть актером просто! Типа, ходи по презентациям и премьерам, пей шампанское, купайся в славе! А когда актеры умирают молодыми, все недоумевают, почему.

За окном светлеет.

— Я решила — останусь у тебя, — говорит решительно, словно в знаменателе «теперь я с тобой, и я тебе спасу!»

— В смысле жить? — осторожно уточняю.

— Нет, я имела в виду сегодня до утра. Но, если ты захочешь, то могу и дольше.

— Даже не знаю, что сказать. Уже и так почти утро. А вообще…

Она привстает на локте и делает такую грустную мордочку, что любой другой на моем месте разрыдался бы.

— Что-то я не поняла, ты хочешь, чтобы я прямо сейчас уехала?

— Нет, конечно! …Но вообще, да…

— Я обижусь, — выдавливает и отворачивается к окну.

— Не обижайся! Просто, когда работаю, то сплю один, — поспешно объясняю. — Не высыпаюсь.

Хочется обнять ее, приласкать, как котенка. Но понимаю — тогда точно придется оставить у себя.

— Жаль, — говорю вместо этого очень спокойным, почти холодным голосом. — Тогда мы больше не увидимся. У меня такая работа — надо высыпаться. И много времени проводить в одиночестве. Я очень хочу с тобой общаться. Мы можем встречаться, устраивать превосходные вечера. Но ты будешь уезжать. Если ты не согласна…

— Согласна.

— Я не обижусь…

— Да, говорю же, согласна!

Повернулась, обняла, стала целовать… Господи, сколько же у нее не было секса? Или это для нее норма?

Бережно отстраняюсь, встаю, шлепаю к плите. Завариваю манную кашу.

— Ты проголодался? — кричит, слыша, как звеню кастрюлями. — Давай, я приготовлю?

— Нет, язва немножко беспокоит…

— У тебя еще и язва! — произносит таким тоном, словно по-другому и быть не могло.

Сидим, голые, на кухне. Ем кашу, а она смотрит и улыбается. Небо за окном на глазах светлеет.

По телефону вызываю такси. Стоит, одетая, в прихожей, протягивает руки.

— Ну, иди ко мне, герой, давай прощаться!